ДАСТИН ХОФФМАН. Правила жизни

Я стал актером по очень простой причине: просрал все возможности стать кем-то другим.

Я очень хорошо помню мое первое интервью. Это было сразу после «Выпускника» (фильм 1967 года, сделавший Хоффмана известным. — Esquire). Ко мне пришел Стадс Теркел (знаменитый американский журналист. — Esquire). Мы говорили около трех часов. А потом он сказал: «Погоди минутку, я проверю диктофон». Диктофон не работал. Теркел сказал: «Не возражаешь, если мы поговорим о том же самом еще раз?» Я сказал: «Нет». И мы говорили еще три часа. Не думаю, что здесь есть что-то от успеха начинающего актера. Сейчас я сказал бы то же самое.

Больше всего я жалею о том, что не стал когда-то джазовым музыкантом.

Я не люблю Голливуд, но никогда бы не стал критиковать глав крупных студий. Представляете, у вас ушло 65 миллионов долларов на кино, 60 — на печать копий, столько же на рекламу, столько же на всякие мелочи. Если бы я распоряжался многомиллионными фильмами, я бы лежал на полу и стонал от страха. Одна мелкая ошибка — и ты пыль.

Единственное удобство в том, чтобы быть знаменитостью — это возможность снять трубку и запросто позвонить другим знаменитостям.

Если у тебя есть талант, то ты должен хорошо знать, что эта штука держит тебя прочной хваткой за яйца и ведет тебя по жизни туда, куда ей заблагорассудится.

Когда ты становишься знаменит, ты перестаешь бояться смерти. В тот момент, когда ты стал звездой, ты уже умер. Или был забальзамирован заживо.

Завидую чувакам, которые могут просто любоваться закатом. Пошлая штука, но когда я вижу закат, я всегда думаю о том, как бы я его снял. По этой причине отпуск всегда казался мне какой-то нелепой надуманной безделицей.

Для того чтобы выживать, мне требуется немного: солнце и кокосовое молочко.

Я всегда чувствую себя обманутым и неполноценным, когда думаю о том, что у меня нет возможности ощутить, каково это — быть беременным, выносить ребенка и каково это — кормить его грудью.

Я боюсь всех своих шестерых детей. Потому что они знают про меня то, чего про меня не знает никто.

Я завидую тем, кому сейчас двадцать. Когда мне было двадцать лет, мне светило стать лишь официантом или таксистом.

Всегда предпочитал целый банан половине банана.

Я люблю рассказывать анекдоты. Мне кажется, они сродни поэзии, но удобнее, чем поэзия, потому что их гораздо легче понять.

Значит, глава Макдональдса приходит к папе римскому и говорит: «Мы дадим вам 500 миллионов долларов, а за это вы поменяете в молитве «Благодарим тебя, Господи, за этот хлеб» на «Благодарим тебя, Господи, за этот бигмак». Папа говорит: «Да как вы смеете!» Тогда этот макдональдсовский чувак говорит: «Ну хорошо! Я дам вам миллиард долларов». Папа задумался и говорит: «Мне нужно посовещаться с кардиналами». Он выходит в зал, где сидят кардиналы и говорит: «У меня есть хорошая новость и плохая. Хорошая: только что мы получили миллиард от Макдональдса». Кардиналы: «А плохая?» — «А плохая заключается в том, что мы просрали контракт на 750 миллионов с Бургер-Кингом».

Миф объединяет нас, фантазия всегда разбивает порознь.

Опасайтесь конгрессменов и им подобных. После разговора с этими людьми ваша голова удивительным образом оказывается забита фантастическим мусором, избавиться от которого практически невозможно.

Я херовый эксперт — так что поправьте меня, если я ошибаюсь, — но мне кажется, что причина всех современных войн — это желание господства, деньги и нефть.

Самое страшное для меня как для американца — это то, что в какой-то момент я вдруг ясно осознал, что для эффективного управления страной президентская администрация просто манипулирует человеческими страхами.

По-моему, в мире слишком много оружия.

Ценность искусства легко поставить под сомнение. Предположим, горит Лувр. В объятом пламенем зале две вещи — Мона Лиза и случайно забравшаяся сюда уличная кошка. А у вас есть время только на то, чтобы спасти что-то одно. Что вы выберете? Помню, когда мне было около двадцати, мы часто обсуждали с парнями эту ситуацию за хорошим косяком и стаканом вина. Только я не помню, что мы решили.

Находятся люди, которые утверждают, что у Кьеркегора не было чувства юмора. Чушь — вот что я скажу. Лучшим доказательством обратного является его метафора о том, что такое жизнь. Конечно, я перевру и все напутаю, но Кьеркегор сказал что-то вроде этого: «Ты подвешен над бесконечным океаном за руки и за ноги на тонких лесках на высоте пятидесяти саженей — вот это и есть жизнь». Мне кажется, это высказывание в полной мере доказывает, что у Кьеркегора было чувство юмора. Потому что, услышав такое, можно только смеяться.

Я люблю поговорить о преждевременной эякуляции. Знаете, девушки здорово недолюбливают парней, которые страдают этим недугом. Когда-то я склонен был с ними соглашаться. Но когда я стал старше, я вдруг понял, что нет ничего более изумительного, чем преждевременная эякуляция. Сейчас, когда иной раз мне требуется час-полтора, я почти мечтаю о ней.

На съемочной площадке между мужчиной и женщиной важно поддерживать что-то вроде романтики. Когда я снимался вместе с Барброй Стрейзанд в «Знакомстве с Факерами» (комедия 2004 года. — Esquire), в начале каждого дня я говорил ей: «Черт, твои сиськи сегодня смотрятся обалденно!» И она сразу начинала относиться к своим сиськам и всему остальному гораздо лучше.

Никогда ни о чем не спрашивайте актеров. Потому что все, чего они хотят, — это внимание. «Смотрите на меня — я пошел в душ! Смотрите на меня — я пошел посрать!»

Никто из актеров ни разу не спрашивал моего совета.

Не так давно я понял, что в какой-то момент растерял все уважение к актерам. Все, что мы делаем, — лишь имитация бога, не более.

Обожаю Джонни Деппа — вот кто делает только то, что нравится, и не пытается быть звездой.

Я очень хорошо отношусь к актерам, которые постоянно забывают роль. Приятно встретить того, кто похож на тебя.

Я много думаю о современных знаменитостях. Посмотрите на культ Пэрис Хилтон. Богатство ради богатства, известность ради известности. Так ли все это? Мои дети часто встречают ее. Говорят, она вежлива и мила. Мне кажется, с Пэрис Хитон нет особых проблем. Проблема в тех, кто ею восхищается.

Наблюдать за карьерой пожилых актеров — довольно забавное занятие. Ты сидишь перед телевизором, смотришь новости и констатируешь: «Так, в новом фильме Морган Фримен сыграет господа бога. Бля, опять!»

Мне кажется, самый жестокий способ оскорбить режиссера — это попросить снять еще один дубль, когда он только что сказал «великолепно».

Однажды я спросил у Лоуренса Оливье, зачем он продолжает играть в таком преклонном возрасте. И он принялся орать. «Посмотри на меня! — орал он. — Посмотри на меня! Посмотри на меня! Посмотри на меня! Я старый сморщенный бздун, но я все еще в центре внимания!»

Смерть касается нас тогда, когда мы смотрим на собственные старые фотографии. Кто-то называет это воспоминания, но для меня это всегда было больше похоже на удар под дых, полностью лишающий сил.

Возможно, я одинок в этом, но иногда, когда я смотрю на бездомных, на убийц, на простых мерзавцев или пьяниц, я вдруг начинаю представлять себе их младенческие фотографии. На этих фотографиях они такие же, как мы с вами на наших. И то, что мы не выросли такими, как они, лишь удивительная, необъяснимая случайность.

Не так давно я прекратил активно сниматься. Куда-то делась искра. Куда-то делся ток. Может, конечно, я напишу что-то. Или попробую что-то снять. Но я собираюсь делать это очень тихо.

Бесконечность вещей, которую я вижу вокруг, великолепна. Поэтому я никогда не понимал такой вещи, как скука. Ты можешь быть подавлен, но я никогда не мог понять, откуда берется скука.

Чувство, что смерть недалеко, давит на меня. Я всегда пытался вести с ней какую-то игру. Я говорил себе: «Чувак, ты еще не прожил и половину жизни». Когда мне исполнилось сорок, я сказал себе: «Ни фига это не половина». Потом мне исполнилось пятьдесят. Я сказал: «Хорошо, сейчас я в середине пути». Потом, когда мне исполнилось шестьдесят, я сказал своему тестю: «Знаешь, кажется, я начинаю чувствовать что-то вроде кризиса среднего возраста». И тесть сказал мне: «Среднего, черт возьми, возраста?! Дастин, а много ли ты знаешь 120-летних людей?»

Жизнь — дерьмо. Но это не означает, что ей невозможно насладиться.

Кьеркегор был прав, парни.