"Ученик" Тесс Гэрриетсен

— Откуда он мог знать?
— Он знает о вас слишком много. Это к вопросу о том, что между вами существует связь.
Риццоли резко вскочила с дивана.
— Все это чушь! — бросила она и вышла из гостиной.
Он последовал за ней на кухню, по пути все нагружая ее своими теориями. Мысль о духовной связи между ней и Хойтом казалась ей возмутительной, она больше не могла слушать его рассуждения на эту тему. Но он находился рядом, в ее тесной кухоньке, и скрыться от него было негде.
— Точно так же, как вы понимаете психологию Уоррена Хойта, — продолжал Дин, — он понимает вашу.
— Да он и не знал меня тогда.
— Вы уверены? А я думаю, он следил за ходом расследования и знал, что вы в команде.
— В таком случае, это все, что он мог знать обо мне.
— Мне кажется, он понимает гораздо больше, чем вы думаете. Он питается женскими страхами. Это все прописано в его психологическом портрете. Его влечет к ущербным женщинам, эмоционально подавленным. Женская боль и страдания заводят его, он их тонко чувствует. И легко может определить душевное состояние женщины по тону ее голоса, по тому, как она держит голову или избегает смотреть в глаза. Он улавливает тончайшие психологические нюансы, на которые большинство из нас не обратит и внимания. Но только не он. Он мгновенно выделит из толпы страдающую женщину, и только такая жертва нужна ему.
— Я не жертва.
— Теперь и вы жертва. Он вас сделал такой. — Дин придвинулся ближе, так близко, что они почти касались друг друга. Риццоли вдруг испытала дикое желание упасть в его объятия и крепко прижаться к нему. Посмотреть, как он на это отреагирует. Но гордость и здравый смысл помогли ей преодолеть соблазн.
Она выдавила из себя смешок.
— Кто это жертва, агент Дин?! Только не я. Не забывайте, я упрятала его за решетку.
— Да, — тихо произнес он. — Вы задержали Хирурга. Но не без ущерба для себя.
Риццоли оцепенела. Ущербная. Да, именно такой сделал ее Хирург. Превратил в женщину, у которой руки обезображены шрамами, а дом забаррикадирован словно крепость. И каждый жаркий август будет напоминать о летнем дне, пропитанном запахом крови.
Не проронив ни слова, она развернулась и вышла из кухни, направляясь обратно в гостиную. Там она опять плюхнулась на диван и молча уставилась в пустоту. Он не сразу проследовал за ней, и какое-то время она сидела в блаженном одиночестве. Больше всего ей хотелось, чтобы он исчез, растворился, предоставив ей право на уединение, которого заслуживает любое раненое животное. Но ей не повезло. Она услышала шаги и, подняв взгляд, увидела его с двумя стаканами в руках. Один из них он протянул ей.
— Что это? — удивилась Риццоли.
— Текила. Я нашел у вас в шкафчике.
Она взяла стакан и нахмурилась.

— Я и забыла про нее. Сто лет уже стоит.
— Во всяком случае бутылка была не распечатана.
Разумеется, ведь у нее даже не возникало желания попробовать. Бутылка была очередным бесполезным подарком от брата Фрэнки — наряду с ликером «Калуа», привезенным с Гавайев, и сакэ из Японии. Так Фрэнки демонстрировал, каким гражданином мира он стал благодаря Военно-морским силам США. Сейчас его сувенир из солнечной Мексики оказался куда как кстати. Она сделала глоток и едва не задохнулась. Пока текила прокладывала себе путь в желудок, ей вдруг вспомнилась деталь из прошлого Уоррена Хойта. Своих первых жертв он выводил из строя, подмешивая в напитки транквилизатор. Как легко нас одурманить, подумала она. Если женщину отвлечь или внушить ей доверие, она без всяких сомнений примет из рук мужчины бокал с напитком. Вот и она приняла из чужих рук текилу. И даже впустила малознакомого мужчину в свою квартиру.
Она вновь взглянула на Дина. Он сидел напротив, и их глаза были на одном уровне. Текила, уже осевшая в желудке, начала заявлять о себе разлившейся в ногах слабостью. Анестезия алкоголем. Она стала спокойной и отрешенной, и в этом крылась опасность.
Он наклонился к ней, и Риццоли не стала по привычке отстраняться. Дин вторгался в ее душу, что до него мало кому удавалось, и она его впустила. Она сдалась.
— Отныне мы имеем дело не с убийцей-одиночкой, — сказал он. — Нам противостоит своеобразное товарищество. И один из партнеров известен вам, как никому другому. Хотите вы признаться в этом или нет, но между вами и Уорреном Хойтом существует особая связь. А это значит, что вы связаны и с Властелином.
Она глубоко вздохнула и тихо проговорила:
— Такой стиль самый эффективный для Уоррена. Он всегда мечтал о партнере. О наставнике.
— У него уже был один, в Саванне.
— Да. Врач по имени Эндрю Капра. После того как Капра был убит, Уоррен остался один. Тогда-то он и подался в Бостон. Но он никогда не оставлял попыток найти нового партнера. Кого-то, с кем он мог бы разделить свои фантазии.
— Боюсь, теперь он его нашел.
Они молча смотрели друг на друга, без слов, понимая весь ужас этого открытия.
— Теперь они вдвое эффективнее, — сказал Дин. — Волки лучше охотятся в стае, нежели в одиночку.
— Совместная охота.
Он кивнул.
— К тому же это упрощает им задачу. Вдвоем легче выследить жертву. Загнать в ловушку. Держать под контролем…
Риццоли выпрямилась.
— Чашка, — пробормотала она.
— Что вы имеете в виду?

— На месте убийства Гента не было чашки. Теперь понятно, почему.
— Потому что ему помогал Уоррен Хойт.
Она кивнула.
— Властелину уже не нужна была эта своеобразная тревожная кнопка. У него был партнер, который мог подать сигнал, если бы муж шевельнулся. Партнер, который стоял рядом и наблюдал за действом. И Уоррену такая миссия была в радость. Это вполне в его вкусе — смотреть, как насилуют женщину.
— А Властелина как раз заводит присутствие зрителей.
Она снова кивнула.
— Потому-то он и выбирал пары. Чтобы кто-то наблюдал, видел, как он демонстрирует свою власть над женским телом.
Они затронули чересчур интимную тему, и ей было больно смотреть в глаза Дину. И все-таки она выдержала его взгляд. Преступления, связанные с сексуальным насилием над женщиной, всегда вызывали повышенный интерес у мужчин. Единственная женщина-оперативник, она не раз наблюдала за тем, как на утренних совещаниях коллеги-мужчины в деталях обсуждают преступления такого рода, слышала звонкие напряженные нотки в их голосах, даже при том, что они старались спрятать свое оживление под маской мрачного профессионализма. Они подолгу смаковали отчеты патологоанатомов по результатам вскрытия изнасилованных жертв, с особым вниманием разглядывали фотографии распластанных женских тел с мест происшествия. Их реакцию Риццоли воспринимала как надругательство и над ней, и с годами научилась угадывать в глазах мужчин даже малейшую вспышку интереса к теме насилия. Сейчас, глядя в глаза Дину, она искала этот огонек, но не находила. Точно так же она видела в его глазах лишь мрачную решимость, когда он разглядывал изуродованные трупы Гейл Йигер и Каренны Гент. Дина вовсе не занимали извращения; они приводили его в ужас.
— Вы говорили, что Хойт мечтает о наставнике, — напомнил он.
— Да. О ком-то, кто указал бы ему путь, научил.
— Научил чему? Он уже знает, как убивать.
Риццоли сделала паузу, чтобы глотнуть еще текилы. Когда она вновь подняла на него взгляд, то увидела, что он придвинулся еще ближе, словно боялся пропустить хотя бы одно слово ее откровений.
— Ему нужны вариации на тему, — сказала она. — Женщины и боль. И потом: сколько существует вариантов сокрытия трупов? Сколько способов пыток? В течение нескольких лет Уоррен действовал по заданной схеме. Возможно, он готов расширить свои горизонты.
— Или наш неизвестный готов расширить свои.
Она задумалась.
— Властелин?
— Можно ведь посмотреть на дело и с другой стороны. Что если это наш неизвестный ищет наставника? И выбрал себе в учителя Уоррена Хойта.
Она уставилась на него в изумлении, чувствуя, как бежит по телу холодок. Слово «учитель» предполагало мастерство, авторитет. Неужели за несколько месяцев, проведенных за решеткой, Хойт примерил на себя новую роль? Что если заточение вскормило его фантазии, ожесточило еще больше? Он и до ареста был чудовищем, а сейчас ей даже страшно было подумать о более могущественной инкарнации Уоррена Хойта.
Дин откинулся на спинку стула, и его голубые глаза уставились на стакан с текилой. Пил он очень умеренно, и сейчас его стакан опять стоял на столике. Ее всегда поражало, что он не дает себе поблажек, не допускает слабости. Впрочем, усталость брала свое: плечи его поникли, глаза налились красными прожилками. Он потер рукой лицо.
— Как этим двум монстрам удалось найти друг друга в городе такого масштаба, как Бостон? — озадаченно произнес он. — Как они встретились?
— И к тому же так быстро? — добавила она. — Нападение на Гентов было совершено всего через два дня после побега Уоррена.
Дин поднял голову и посмотрел на нее.

— Они уже были знакомы.
— Или же знали друг о друге.
Разумеется, Властелин мог знать об Уоррене Хойте. Прошлой осенью описания его зверств можно было найти во всех бостонских газетах. Даже если они не встречались, Хойт тоже мог знать о неизвестном убийце, хотя бы из выпусков новостей. Наверняка он слышал о смерти Йигеров и догадался о том, что где-то орудует убийца, очень похожий на него. Его должен был заинтересовать этот хищник, брат по крови. Заочное знакомство состоялось с помощью телерепортажей и «Бостон глоуб».
Он и меня видел по телевизору. Хойт знал, что я была на месте убийства Йигера. И сейчас пытается напомнить о себе.
Прикосновение Дина заставило ее вздрогнуть. Он хмурился, глядя на нее, наклоняясь все ближе, и ей казалось, будто никто и никогда не смотрел на нее таким пытливым взглядом.
Никто, кроме Хирурга.
— Это не Властелин затеял со мной игру, — сказал она. — Это Хойт. Ложная тревога в парке была направлена на то, чтобы унизить меня. Только так он может приблизиться к женщине — сначала раздавив ее морально. Разорвав ее жизнь в клочья. Вот почему он выбирает для убийства изнасилованных женщин, женщин, которые уже были символически уничтожены. Прежде чем он нанесет смертельный удар, ему нужно поставить женщину на колени, заставить бояться.
— Вас-то уж никак не отнесешь к тем, кого можно заставить бояться.
Она зарделась от похвалы, поскольку знала, что не заслуживает ее.
— Я просто пытаюсь объяснить вам, как он действует, — продолжила она. — Как он выслеживает добычу. Парализует ее, прежде чем наброситься. Так было с Кэтрин Корделл. Перед решительным ударом он долго вел с ней психологическую игру, наводя ужас. Посылал ей сигналы, убеждая в том, что может войти в ее жизнь так, что она даже не заметит этого. Как привидение, проходящее сквозь стены. Она не знала, когда он возникнет в очередной раз, откуда нанесет удар. Но знала, что он придет. Вот это и деморализует. Сознание того, что однажды, когда ты этого меньше всего ожидаешь, он явится за тобой.
Несмотря на жуткий смысл этих слов, ей удавалось произносить их ровным голосом. Пожалуй, неестественно ровным. Дин молча и внимательно наблюдал за ней, словно искал хотя бы намек на слабость. Она не позволила ему увидеть это.
— А теперь у него есть сообщник, — сказала она. — Кто-то, у кого он может поучиться. И кому может передать кое-что взамен из собственного опыта. Короче, команда охотников.
— Вы полагаете, что они останутся вместе?
— Уоррену этого наверняка хочется. Он всегда мечтал о партнере. Они уже один раз убили вместе. А союз, скрепленный кровью, вдвойне сильнее. — Риццоли наконец сделала последний глоток текилы, осушив свой стакан. Может, это избавит ее сегодня от ночных кошмаров? Или же анестезия не подействует?
— Вы просили об охране? — неожиданно спросил Дин.
Вопрос удивил ее.
— Об охране?
— Ну, хотя бы поставили патрульную машину. Чтобы наблюдала за вашей квартирой.
— Я же полицейский.
Он слегка наклонил голову, словно ожидая конца фразы.
— Если бы я была мужчиной, вы бы задали этот вопрос? — спросила она.

— Но вы не мужчина.
— И это означает, что мне автоматически требуется защита?
— Почему в вашем голосе столько обиды?
— А почему вы считаете, что женщина не способна защитить свой дом?
Он вздохнул.
— Вам всегда нужно щелкнуть мужчину по носу, детектив?
— Я очень много работала, чтобы ко мне относились как к равной, — сказала она. — И не собираюсь выпрашивать для себя какие-то особые привилегии лишь потому, что я женщина.
— Именно потому, что вы женщина, ситуация для вас особая. Сексуальные фантазии Хирурга распространяются только на женщин. И Властелин нападает не на мужей, а лишь на их жен. Он насилует чужих жен. И не пытайтесь убедить меня в том, что ваш женский пол здесь совершенно ни при чем.
При упоминании об изнасиловании она поморщилась. До сих пор они обсуждали тему сексуального насилия лишь применительно к другим женщинам. Но мысль о ней самой как о потенциальной жертве уводила разговор в другое русло, и ей уже было неловко продолжать его. Тем более с Дином, который все это время так пристально изучал ее, словно поставил перед собой задачу вывернуть ее душу наизнанку.
— Речь не о том, что вы полицейский, и не о том, можете ли вы себя защитить, — сказал он. — Прежде всего вы женщина. Женщина, о которой, вполне возможно, Уоррен Хойт мечтал все эти месяцы.
— Нет, он мечтал не обо мне. Ему нужна Корделл.
— Корделл далеко. Он ее не достанет. А вы рядом. Женщина, которую он однажды уже почти покорил. Женщина, которую он пригвоздил к полу в том подвале. Он держал нож у вашего горла. И уже чувствовал запах вашей крови.
— Перестаньте, Дин!
— В каком-то смысле он уже заявил свои права на вас. Вы почти принадлежите ему. И вы каждый день открыто появляетесь на улице, работаете на местах совершенных им убийств. Каждый труп — это послание для вас. Прелюдия к тому, что он готовит вам.
— Я сказала: хватит!
— И вы думаете, вам не нужна защита? Думаете, что пушка и «корочка» гарантируют жизнь? Значит, вы недооцениваете собственную интуицию. Вы же знаете, каков будет его следующий шаг. Знаете, о чем он мечтает, что его заводит. А заводите его — вы. Вернее, то, что он планирует сделать с вами.
— Заткнитесь же, черт возьми! — Ее гневная вспышка явилась неожиданностью для обоих. Она уставилась на него, мысленно проклиная себя за несдержанность и бесконтрольные слезы, которые взялись неизвестно откуда. Черт бы их побрал, нет, она не заплачет. Никогда еще она не показывала мужчинам свою слабость и не собиралась делать этого перед Дином.
Риццоли глубоко вздохнула и тихо произнесла:
— Я хочу, чтобы вы сейчас ушли.
— Я лишь прошу вас прислушаться к собственной интуиции. И принять те меры предосторожности, которые вы сами рекомендовали бы другим женщинам.
Она встала и подошла к двери.

— Спокойной ночи, агент Дин.
Он не шевельнулся, и она задалась вопросом, удастся ли ей когда-нибудь выпихнуть этого мужчину из собственного дома. Наконец он поднялся, но уже у двери обернулся и сказал:
— Вы не всемогущи, Джейн. И никто от вас этого не требует.
Дин уже давно ушел, а Риццоли все стояла с закрытыми глазами, прислонившись к запертой двери, пытаясь успокоиться после его визита. Да, она не была всемогущей и непобедимой. Она поняла это год назад, когда смотрела в лицо Хирургу, ожидая смертельного укуса его скальпеля. Ей не нужно было напоминать об этом, и жестокая правда, с которой явился в ее дом Дин, тоже была не нужна.
Она вернулась в гостиную и взяла со стола телефонную трубку. В Лондоне еще даже не светало, но она не могла откладывать звонок.
Мур ответил после второго гудка, в его хриплом голосе звучала настороженность, несмотря на столь ранний час.
— Это я, — сказала Риццоли. — Извини, что разбудила.
— Подожди, я выйду в другую комнату.
Она подождала. Ей было слышно, как скрипнули под ним пружины кровати, как хлопнула дверь.
— Что случилось? — спросил он.
— Хирург вновь вышел на охоту.
— Уже есть жертвы?
— Несколько часов назад я была на вскрытии. Это его работа.
— Выходит, он время зря не теряет.
— Все гораздо хуже, Мур.
— Куда же хуже?
— У него новый партнер.
Повисла долгая пауза. И потом тихо прозвучало:
— Кто он?
— Мы полагаем, что это тот самый, который убил супругов в Ньютоне. Каким-то образом они с Хойтом нашли друг друга. И теперь охотятся вместе.
— Так скоро? Как они могли так быстро найти друг друга?
— Они знакомы. Они должны быть знакомы.
— Где же они познакомились? Когда?

— Это-то мы и должны выяснить. В этом ключ к установлению личности Властелина. — Ей вдруг вспомнилась операционная, из которой сбежал Хойт. Наручники — их отстегнул не охранник. Кто-то другой, кто вошел в операционную, чтобы освободить Хойта. Возможно, он замаскировался, надев медицинский халат или форму лаборанта.
— Я должен быть там, — заявил Мур. — Должен работать с тобой…
— Нет, не надо. Тебе нужно оставаться с Кэтрин. Я не думаю, что Хойту удастся найти ее. Но он будет пытаться. Он никогда не сдается и не отступает от намеченной цели, ты же знаешь. А теперь их двое, и мы понятия не имеем, как выглядит его напарник. Если он объявится в Лондоне, ты даже не узнаешь его в лицо. Так что нужно быть в полной готовности.
Как будто можно быть готовым к атаке Хирурга, устало подумала она, вешая трубку. Год назад Кэтрин Корделл думала, что готова. Она превратила свой дом в настоящую крепость и жила как в осаде. И все равно Хойту удалось усыпить ее бдительность, прорвать оборону; он нанес удар в тот момент, когда она меньше всего этого ожидала, и в том месте, которое она считала самым безопасным.
Так же, как и я считаю свой дом безопасным местом.
Риццоли подошла к окну. Глядя на улицу, она задавалась вопросом, не смотрит ли сейчас кто-то на нее, застывшую в оконном проеме. В сущности, отыскать ее совсем несложно. Хирургу достаточно открыть телефонный справочник и увидеть знакомую фамилию: РИЦЦОЛИ Дж.
Внизу у тротуара притормозила машина. Полицейский патруль. Она понаблюдала за ней, но машина не двигалась с места, и фары погасли, явно указывая на то, что она здесь надолго. Риццоли не просила присылать наружное наблюдение, но знала, кто это сделал.
Габриэль Дин.

* * *
История наполнена эхом женских криков.
Страницы учебников скупо освещают именно те эпизоды, которые особенно интересны. Вместо этого нас пичкают сухими описаниями военной стратегии и полевых сражений, рассказами о коварных генералах и армейских подвигах. Мы видим иллюстрации, на которых мужчины в военных доспехах, с оружием в руках запечатлены в момент наивысшего напряжения сил в бою с врагом. Или же маршалы с высоких холмов взирают на свои войска, ожидающие сигнала к атаке. Нам подсовывают карты, на которых стрелками изображены походы великих полководцев, мы читаем баллады, сложенные во славу короля и страны. Триумф мужчин воспевается из поколения в поколение.
И никто не говорит о женщинах.
Но мы-то знаем, что они тоже были в истории; их мягкая и нежная кожа, ароматы их духов тоже оставили след на ее страницах. Мы знаем, хотя и не говорим об этом, что война — это не только баталии. Что когда побежден последний вражеский солдат, торжествующие воины-победители устремляют свои взгляды на завоеванных женщин.
Так было всегда, хотя история предпочитает замалчивать жестокую реальность. Вместо этого я читаю о войне, которую представляют как средство достижения великой цели. Вот греки сражаются под неусыпным оком богов, и падение Трои преподносится поэтом Виргилием как победа героев: Ахиллеса и Гектора, Аякса и Одиссея, навеки прославивших свои имена. Он описывает скрежет мечей, полет стрел, пропитанную кровью землю.
Но упускает самые прекрасные моменты.
Только драматург Еврипид осмеливается рассказать о последствиях завоевания Трои и о судьбе ее женщин, но даже он осторожничает. Утаивает самые пикантные детали. Вот Аякс тащит испуганную Кассандру из святилища Афины Паллады, но нам самим приходится фантазировать о том, что происходит дальше. Как рвет он ее одежды, обнажая плоть. Как раздирает ее девственные бедра. Как кричит она от боли и отчаяния.
Павшая Троя была пронизана эхом таких криков. Они рвались из груди женщин, покоренных греками, которые по праву победителей присваивали себе живые трофеи. Интересно, кого-то из мужчин Трои оставили в живых, чтобы они могли наблюдать эти сцены? Историки ничего не пишут об этом. Но разве есть более сладкий способ отпраздновать победу, чем растерзать тело любимой на глазах побежденного врага? Разве это не есть высшее доказательство того, что ты окончательно добил его, унизил, уничтожил?
Вот это я твердо усвоил: триумф требует зрителей.
Я думаю о троянских женщинах, пока наш автомобиль скользит по Коммонвелс-авеню в плотном потоке транспорта. Это оживленная улица, и даже в девять вечера машины еле тащатся, так что у меня есть время рассмотреть интересующий меня дом.
В окнах темно; ни Кэтрин Корделл, ни ее нового мужа нет дома.
Это все, что я могу себе позволить, — взглянуть на здание из окна машины. Я знаю, что квартал находится под наблюдением, и все равно не могу удержаться от искушения еще раз увидеть эту неприступную крепость. Отныне она пустует, а потому не представляет для меня интереса.
Я смотрю на своего водителя, чье лицо скрыто в тени. Я вижу только его силуэт и горящие глаза — глаза голодного зверя в ночи.
На канале «Дискавери» я видел фильм о ночной охоте львов, видел, как светятся в ночи их зеленые глаза. Сейчас я вспомнил тех хищников, голодных, затаившихся перед решающим прыжком. Такой же голод я вижу в глазах своего компаньона.
А он видит этот голод в моих глазах.
Я опускаю стекло и глубоко вдыхаю теплый запах города. Словно лев, обнюхивающий саванну, чтобы учуять запах добычи.

15
Они ехали вместе в машине Дина, направляясь на запад, в городок Ширли, находившийся в сорока пяти милях от Бостона. Дин мало говорил, но царившее в машине молчание лишь усиливало его спокойную уверенность. Она старалась не смотреть в его сторону, опасаясь, что он увидит в ее глазах смятение, причиной которого являлся именно он.
Вместо этого Риццоли уставилась под ноги, и в глаза сразу бросился темно-синий коврик. Интересно, подумала она, тот ли это нейлон шесть и шесть, номер 802 — синий, и сколько же машин имеют одинаковую обивку салона. Цвет был довольно популярным; ей казалось, она теперь видела его повсюду, куда ступала ее нога.
Кондиционер гнал слишком холодный воздух — она закрыла решетку вентилятора со своей стороны и взглянула в окно, за которым проплывали поля с высокой травой. Ей так и хотелось поскорее выбраться в тепло из этого переохлажденного агрегата. Утренняя дымка словно марлей накрывала зеленые поля, а деревья стояли, не шелохнувшись. Риццоли редко выбиралась в провинциальную часть Массачусетса. Дитя большого города, она не знала и не понимала прелестей загородных просторов и жалящих насекомых. Вот и сегодня она не испытывала восторга от мелькавших за окном пейзажей.
Прошлой ночью она плохо спала. Несколько раз просыпалась, с замиранием сердца вслушивалась в темноту, пытаясь различить чужие шаги и дыхание. В пять утра она встала, чувствуя себя вконец разбитой. Только после двух чашек кофе она нашла в себе силы позвонить в больницу и узнать о состоянии здоровья Корсака.
Он все еще был в реанимации. И до сих пор на аппарате искусственного дыхания.
Она приоткрыла окно, и в салон ворвался теплый воздух, пропитанный ароматами травы и земли. Ей стало грустно при мысли о том, что Корсак, возможно, никогда уже не сможет насладиться этими свежими запахами, почувствовать дыхание ветра. Она попыталась вспомнить их последний разговор — приятный ли он был? дружеский? — но так и не смогла.
На выезде с шоссе номер тридцать шесть Дин проследовал в сторону указателя на исправительное учреждение штата Массачусетс. Справа замаячила тюрьма «Соуза-Барановски», учреждение высшего уровня безопасности, на время приютившее Уоррена Хойта. Дин припарковался на стоянке для посетителей и повернулся к ней.
— Если вы почувствуете, что вам нужно выйти, сразу говорите, — сказал он.
— А почему вы думаете, что я испугаюсь?
— Потому что я знаю, что он с вами сделал. Любой на вашем месте испытывал бы дискомфорт.

Она увидела искреннюю заботу в его глазах, но ей как раз этого и не хотелось; она еще сильнее ощущала, насколько хрупка ее отвага.
— Давайте просто делать дело, договорились? — Риццоли распахнула дверцу машины. Гордость заставила ее твердой походкой двинуться к зданию. Она же помогла невозмутимо пройти через пропускной пункт, где они с Дином предъявили свои удостоверения и сдали оружие. Ожидая сопровождающего, она принялась читать дресс-код, вывешенный в приемной для посетителей.
Посетителям запрещено являться на свидания с заключенными: с голыми ногами; в купальниках и шортах; в одежде, выдающей принадлежность к какой-либо бандитской группировке; в одежде, сходной с формой персонала тюремного заведения; в одежде с двойной подкладкой; в одежде вызывающих фасонов, с глубоким декольте; в чересчур мешковатой одежде, одежде из толстой и тяжелой ткани…
Список казался бесконечным и прописывал буквально все, от резинок для волос до резинок на трусах.
Наконец появился офицер внутренней службы — грузный мужчина, одетый в летнюю форму.
— Детектив Риццоли и агент Дин? Я офицер Кертис. Следуйте за мной.
Кертис был настроен дружелюбно, даже шутил, пропуская их через первую линию охраны. Риццоли задалась вопросом: был бы он так же любезен с ними, если бы они не оказались служителями закона? Он попросил их снять и выложить на стол для осмотра ремни, туфли, пиджаки, часы, ключи. Риццоли положила свой «Таймекс» рядом со сверкающей «Омегой» Дина. Потом стала снимать пиджак. Когда она расстегивала ремень и вытаскивала его из петель брюк, она почувствовала, что на нее смотрит Кертис — причем смотрит так, как смотрит мужчина на раздевающуюся женщину. Она сняла свои лодочки на низком каблуке, выставила их рядом с ботинками Дина и холодно встретила взгляд Кертиса. Только после этого он отвел глаза в сторону. Вывернув карманы, она проследовала за Дином сквозь металлоискатель.
— Знаете, вам повезло, — сказал Кертис, обращаясь к ней. — Вы едва не попали на тотальный осмотр.
— Что?!
— Каждый день наш начальник смены наугад назначает порядковый номер посетителя, которого подвергают тотальному осмотру. Вы только что миновали эту участь. Следующий, кто будет за вами, будет подвергнут обыску по полной программе.
— Для меня это было бы незабываемое впечатление, — сухо ответила Риццоли.
— Можете одеваться. И вам обоим разрешается надеть часы.
— Вы так говорите, будто это великая привилегия.
— Только адвокатам и офицерам внутренней службы разрешено выходить из этой двери в часах. Всем остальным предписано оставлять ценности здесь. А теперь я должен поставить вам клеймо на левое запястье, чтобы вы могли пройти в камеры.

— У нас на девять назначена встреча с суперинтендантом Окстоном, — уточнил Дин.
— Он опаздывает. Попросил меня сначала показать вам камеру заключенного. А потом я проведу вас в кабинет Окстона.
Как объяснял по дороге Кертис, тюрьма «Соуза-Барановски» была новейшим исправительным учреждением с уникальной системой безопасности, которая обеспечивалась сорока двумя компьютерными терминалами. Он показал многочисленные камеры видеонаблюдения.
— Они фиксируют каждое мгновение жизни заключенных. Большинство посетителей даже не видят живых надзирателей. Они только слышат их указания, которые передаются по системе внутренней связи.
Пока они шли по длинному коридору, минуя многочисленные решетчатые ворота, Риццоли имела возможность убедиться в том, что каждое ее движение фиксируется на мониторе. Простым нажатием кнопки на клавиатуре компьютера охранники, не покидая своего рабочего места, могли заблокировать любой проход, любую камеру.
На входе в блок С голос по интеркому дал им команду приложить свои пропуска к окошку для считывания. Они опять повторили свои имена и звания, и офицер Кертис подтвердил:
— Двое посетителей для осмотра камеры заключенного Хойта.
Открылась стальная дверь, и они вошли в комнату отдыха блока С, общую для заключенных. Стены здесь были выкрашены в больничный тускло-зеленый цвет. Риццоли увидела вмонтированный в стену телевизор, диван и стулья, стол для пинг-понга, где двое зэков гоняли шарик. Вся мебель была привинчена к полу. Десяток уголовников в синих робах мгновенно повернули к ним головы и вытаращили глаза.
Смотрели, конечно, на Риццоли, единственную женщину.
Игравшие в пинг-понг тотчас прекратили игру. Какое-то мгновение единственным источником звука оставался телевизор, настроенный на канал CNN. Риццоли смело встретила взгляды заключенных, не выказывая и тени смущения, хотя и знала, о чем думает сейчас каждый из этих мужчин, о чем мечтает. Она даже не заметила, как Дин встал рядом, пока не почувствовала, что он твердо держит ее за руку.
Голос по интеркому скомандовал:
— Посетители, вы можете пройти в камеру С-восемь.
— Это сюда, — подсказал офицер Кертис. — Этажом выше.
Они поднялись по лестнице, звонко клацая подошвами по металлическим ступеням. С верхней галереи, которая вела к одиночным камерам, можно было заглянуть в колодец общей комнаты. Кертис довел их до камеры под номером 8.
— Вот она, камера заключенного Хойта.
Риццоли остановилась на пороге и уставилась в клетку. Ничего особенного в этой камере не было — такая же, как и все остальные. Ни фотографии, ни личные вещи не напоминали о том, что когда-то здесь обитал Уоррен Хойт, и тем не менее ей стало не по себе. Как будто воздух был отравлен его присутствием. Если бы существовал вирус зла, это место вполне можно было бы считать заразным.
— Вы можете зайти, если хотите, — предложил Кертис.
Она вошла в камеру. Увидела три голые стены, нары и матрас, умывальник и унитаз. Полый куб. Вполне во вкусе Уоррена. Он был аккуратистом, педантом, ведь когда-то работал в стерильном мире медицинской лаборатории, где единственными цветными пятнами были пробирки с кровью. Ему не нужно было окружать себя мрачными картинками: в тех, что он рисовал в своем сознании, жути хватало.
— В эту камеру новенького еще не посадили? — спросил Дин.
— Пока нет, сэр.
— И со времени побега Хойта здесь никого не было?

— Нет, сэр.
Риццоли подошла к матрасу и приподняла уголок. Дин схватился с другого края, и вместе они подняли матрас и заглянули под него. Ничего. Перевернув матрас, они тщательно проверили, нет ли прорезей в ткани, тайников, куда он мог бы спрятать контрабанду. Сбоку обнаружилась крохотная дырка, куда Риццоли сунула палец, но так ничего и не нашла.
Она выпрямилась и окинула взглядом камеру, пытаясь представить, как это выглядело при Хойте. Как он лежал на этом матрасе, уставившись в голый потолок, предаваясь фантазиям, которые повергли бы в ужас любого нормального человека. Но Хойта они лишь раззадоривали. Он покрывался потом, возбуждаясь от воображаемых криков женщин.
Она обернулась к офицеру Кертису.
— Где его личные вещи? Корреспонденция?
— В кабинете суперинтенданта. Сейчас мы туда отправимся.
* * *
— Сразу же после вашего звонка сегодня утром я распорядился принести сюда для осмотра все личные вещи заключенного, — сказал суперинтендант Окстон, указывая на большую картонную коробку на столе. — Мы сами уже все осмотрели. И не нашли никакой контрабанды. — Он так выразительно произнес последнюю фразу, словно это снимало с него всю ответственность за случившееся.
Окстон показался Риццоли человеком, не терпящим никаких отступлений от правил и безжалостно насаждающим бесконечные указы и распоряжения. Разумеется, при нем не могло быть никакой контрабанды, нарушители внутреннего распорядка подвергались изоляции, а свет в камерах выключался в строго назначенное время и ни секундой позже. Ей достаточно было одного взгляда на кабинет, украшенный фотографиями молодого рьяного Окстона в армейской форме, чтобы понять, что здесь была вотчина человека, привыкшего к порядку и дисциплине. И все же, несмотря на его старания, заключенному удалось бежать, и теперь Окстону приходилось защищаться. Он встретил их сухим рукопожатием и холодным взглядом голубых глаз.
Он открыл коробку и достал оттуда застегнутый на молнию пластиковый мешок, который передал Риццоли.
— Туалетные принадлежности заключенного, — прокомментировал Окстон. — Обычный набор для личной гигиены.
Риццоли увидела зубную щетку, расческу, мочалку и мыло. Лосьон. Она поспешно отложила пакет в сторону, испытав отвращение при мысли о том, что Хойт каждый день пользовался этими предметами, ухаживая за собой. На расческе оставались мелкие светлые волоски.

Окстон продолжил выкладывать на стол содержимое коробки. Нижнее белье, стопка журналов «Нэшнл джеографик», несколько номеров газеты «Бостон глоуб»; два батончика «Сникерс», блокнот желтой почтовой бумаги, белые конверты, три пластмассовые шариковые ручки.
— Вот его корреспонденция, — сказал Окстон и достал еще один застегнутый на молнию пластиковый пакет с пачкой писем. — Мы просмотрели каждое письмо, — сообщил он. — Полиция штата переписала имена и адреса всех его корреспондентов. — Он передал связку писем Дину. — Разумеется, здесь только та почта, которую он хранил. Возможно, что-то он и выбросил.
Дин открыл пакет и вытащил письма. Их было с десяток, и все они были в конвертах.
— А вы разве не просматриваете почту? — спросил Дин. — Прежде чем отдавать ее заключенным?
— У нас есть такое право. В зависимости от типа почтовых отправлений.
— В каком смысле?
— Если корреспонденция под грифом «привилегированная», надзирателям разрешается просматривать лишь конверты на предмет обнаружения контрабанды. Но читать письма им не дозволяется.
— Выходит, вы понятия не имеете, о чем ему писали.
— Если это была привилегированная почта.
— А какая разница между привилегированной и непривилегированной почтой? — поинтересовалась Риццоли.
Судя по взгляду, который метнул на нее Окстон, вопрос Риццоли пришелся ему не по душе.
— Непривилегированная почта приходит от друзей, семьи или знакомых. Например, многие из наших подопечных имеют друзей по переписке, которые выполняют благотворительную миссию.
— Переписываясь с убийцами? Они что, сумасшедшие?
— Многие из них — наивные и одинокие женщины. Идеальные объекты для жуликов и мошенников. Такие письма считаются непривилегированными, и надзиратели имеют право читать их. Но у нас не всегда хватает времени прочитать их все. К нам приходят мешки писем. Если говорить конкретно о Хойте, так он получал много почты.
— От кого? Насколько мне известно, родных у него практически не было, — заметил Дин.
— В прошлом году о нем столько говорили. Он стал прямо-таки популярным. И его буквально заваливали письмами.
Риццоли пришла в ужас.
— Вы хотите сказать, что он получал письма от поклонников?

— Да.
— Боже! Люди сошли с ума.
— Разговор с убийцей будоражит кровь. Люди мечтают хотя бы как-то прикоснуться к славе. Мансон, Дамер, Гейси — все эти отъявленные мерзавцы получали письма от своих фанатов. Наши заключенные получают даже предложения о женитьбе. Женщины присылают им наличность, свои фотографии в бикини. Мужчины спрашивают, каково это — совершить убийство. В мире полно психопатов, которые заводятся от одной только мысли, что они знакомы с настоящим убийцей.
Но один из них пошел дальше. Ему мало было переписки, он по-настоящему вступил в эксклюзивный клуб последователей Хойта. Риццоли со злостью смотрела на связку писем — свидетельство бешеной популярности Хирурга. Убийца в роли рок-звезды. Она вспомнила о шрамах на своих ладонях и подумала о том, что каждое из этих писем ранит ее так же больно, как некогда его скальпель.
— Ну а что с привилегированной почтой? — спросил Дин. — Вы сказали, что она не подвергается цензуре. И что к ней относится?
— Это конфиденциальная почта, которая поступает от должностных лиц штата или федерального уровня. Скажем, от окружного судьи или адвоката. Почта от президента, губернатора, из органов судебной власти.
— А что, Хойт получал и такую почту?
— Вполне возможно. Мы не ведем учет всей входящей корреспонденции.
— А как вы узнаете, что письмо относится к привилегированной почте? — спросила Риццоли.
Окстон раздраженно посмотрел на нее.
— Я же вам только что сказал. Если это письмо от федерального или иного официального…
— Нет. Я имею в виду, откуда вы знаете, что оно не написано на фальшивом или украденном бланке? Предположим, я составлю для кого-то из заключенных подробный план побега и отправлю его в конверте из офиса ну, скажем, сенатора Конвея. — Пример, который она привела, был не случайным. Она наблюдала за Дином и увидела, как при упоминании имени Конвея у него дернулся подбородок.
Окстон замялся.
— Это невозможно. Это же наказуемо…
— Выходит, такое все-таки случалось?

Окстон неохотно кивнул.
— Было несколько случаев. Криминальную информацию пересылали под видом официальной корреспонденции. Мы стараемся проявлять бдительность, но иногда что-то проскальзывает.
— А что с исходящей почтой? С письмами, которые отсылал Хойт? Вы их просматривали?
— Нет.
— Что, ни одного?
— Мы не видели необходимости в этом. Он не считался проблемным заключенным. Всегда охотно сотрудничал с администрацией. Был очень тихим и вежливым.
— Примерный заключенный, — съязвила Риццоли. — Все верно.
Окстон устремил на нее ледяной взгляд.
— У нас здесь содержатся такие отморозки, что вырвут вам руки и только посмеются. А могут запросто сломать охраннику шею только за то, что еда не понравилась. Хойт в этом смысле нас совсем не беспокоил.
Дин спокойно вернул разговор в прежнее русло:
— Итак, мы не знаем, кому он мог писать?
Этот непринужденный вопрос, казалось, снял напряженность. Окстон отвернулся от Риццоли и сосредоточил свое внимание на Дине. Тем более что тот был мужчиной.
— Нет, не знаем, — сказал он. — Заключенный Хойт мог писать кому угодно.
* * *

В комнате для совещаний, куда они прошли из кабинета Окстона, Риццоли и Дин надели латексные перчатки и выложили на стол письма, адресованные Уоррену Хойту. Каких только конвертов здесь не было — и в пастельных тонах, и в цветочек, и даже с вензелем «Спаси и сохрани». Самым нелепым показался конверт, декорированный резвящимися котятами. Да, именно такие образы стоило посылать Хирургу. Риццоли представила, как он умилялся, получая их.
Она открыла конверт с котятами и обнаружила в нем фотографию улыбающейся женщины с глазами, полными надежды. И еще было письмо, написанное девичьим почерком, со смешными загогулинами:
Мистеру Уоррену Хойту, заключенному.
Исправительное учреждение штата Массачусетс

Уважаемый мистер Хойт!
Сегодня я видела вас по телевизору, когда вас вели к зданию суда. Мне кажется, я очень хорошо умею читать по лицам. Так вот в вашем лице я увидела столько грусти и боли. Господи, сколько же в нем боли! Но я знаю, что в вас много доброты. Если бы только рядом с вами оказался человек, который помог бы вам открыть ее в себе…
В ярости, Риццоли едва не скомкала письмо. Ей захотелось найти эту дуреху и устроить ей хорошую взбучку. Ткнуть ее носом в фотографии изуродованных жертв Хойта, заставить прочитать отчеты патологоанатомов с описанием агонии, через которую пришлось пройти этим бедным женщинам, прежде чем они дождались страшного конца. Она с трудом заставила себя дочитать до конца письмо с его сахарными призывами к человечности и доброте, «которая живет в каждом из нас».
Она потянулась к следующему конверту. На нем не было никаких котят, это был обычный почтовый конверт с письмом на линованной бумаге. И опять от женщины, которая тоже приложила свою фотографию — явно передержанный снимок, с которого подмигивала крашеная блондинка.

Уважаемый мистер Хойт!
Нельзя ли получить ваш автограф? Я уже собрала много автографов у таких людей, как вы. У меня даже есть автограф Джеффри Дамера. Если вам захочется написать мне, это было бы здорово. Ваш друг Глория.
Риццоли уставилась на эти строчки, отказываясь верить в то, что их написал человек в здравом уме: «это было бы здорово», «ваш друг».
— Боже правый, — пробормотала она. — Да они сумасшедшие.
— Притягательная сила славы, — сказал Дин. — У них нет своей жизни. Они чувствуют себя никчемными, убогими. Поэтому и пытаются притереться к тому, чье имя на слуху. Хотят, чтобы и им перепало от этой известности.
— Известности? — Она посмотрела на Дина. — Вы так предпочитаете называть это?
— Вы понимаете, что я имею в виду.
— Нет, не понимаю. Я не понимаю, что заставляет женщин писать письма таким монстрам. Они что, ищут романтики? Или мечтают, чтобы кто-то их изнасиловал в извращенной форме? Может, это принесет наслаждение их возвышенным натурам? — Риццоли резко отодвинулась от стола и, поднявшись, прошла к стене с узкими прорезями окон.
Сложив на груди руки, она уставилась на тонкую полоску солнечного света, кусочек голубого неба. Даже такой вид из окна доставлял большее удовольствие, нежели чтение писем поклонниц Уоррена Хойта. Она не сомневалась в том, что Хойту льстила такая популярность. Каждое полученное письмо было живым свидетельством того, что он до сих пор имел власть над женщинами, что, даже находясь за решеткой, мог по-прежнему манипулировать ими. Обращать в свою собственность.
— Это пустая трата времени, — с горечью произнесла она, наблюдая за тем, как порхает птица среди зданий, где в клетках сидели люди, а железные решетки служили преградой чудовищам, а не птичьим песням. — Он не дурак. Наверняка уничтожил все следы, которые могут привести к Властелину. Он защитил своего нового друга. И вряд ли оставил нам хотя бы какую-то зацепку.
— Может, это и бесполезно, — произнес Дин, шурша бумагами. — Но в высшей степени увлекательно.
— О, да. Думаете, мне так интересно читать, что пишут ему эти безумные женщины? Да меня тошнит от этих откровений.
— Может, в этом все и дело?
Риццоли резко обернулась к Дину. Луч света падал ему на лицо так, что ярко блестел один голубой глаз. Она всегда находила его лицо привлекательным, но сейчас особенно.
— Что вы хотите этим сказать?

— Вам неприятно читать письма его поклонниц.
— Да меня от них воротит. Неужели не видно?
— Он это понимал. — Дин кивнул на пачку писем. — Он знал, что они вас расстроят.
— Вы думаете, он рассчитывал выбить меня из колеи? Этими письмами?
— Это психологическая игра, Джейн. Он специально оставил эти письма, для вас. Коллекция любовных посланий. Он знал, что вы обязательно приедете сюда после его побега и прочитаете эти признания, адресованные ему. Может быть, он хотел показать вам, что и у него есть воздыхатели. Что вы вот презираете его, а есть женщины, которые им восхищаются, тянутся к нему. Он ведет себя словно отвергнутый любовник: заставляет вас ревновать, пытается вывести вас из равновесия.
— Не морочьте мне голову.
— И его расчет оказался верным, не так ли? Посмотрите на себя. Он так вас возбудил, что вы даже не усидели на месте. Он знает, как манипулировать вами, как свести вас с ума.
— Вы его переоцениваете.
— Разве?
Она жестом указала на письма:
— Вы хотите сказать, что все это для меня? Я что, центр Вселенной для него?
— Так же, как и он для вас, — тихо произнес Дин.
Риццоли уставилась на него, не смея возразить, поскольку только сейчас поняла, насколько он прав. Уоррен Хойт действительно был для нее центром Вселенной. Он был ее мрачным повелителем — и когда являлся в ночных кошмарах, и когда мерещился повсюду днем. В том подвале она как будто получила клеймо его собственности, как бывает со всеми жертвами, и выжечь его было невозможно. Оно отпечаталось на ее ладонях, проросло в душе.
Она вернулась к столу и села, заставив себя продолжить прерванное занятие.
Следующий конверт был с отпечатанным на машинке обратным адресом: доктор Дж. П. О'Доннелл, 1634 Брэттл-стрит, Кембридж, МА 02138. Расположенная по соседству с Гарвардским университетом, Брэттл-стрит была оазисом фешенебельных домов, обителью научной элиты, где профессора университетов и промышленные магнаты на пенсии бегали по утрам по одним и тем же дорожкам и помахивали друг другу из-за аккуратно подстриженных изгородей. И уж никак нельзя было заподозрить, чтобы в таком районе проживал сообщник маньяка-убийцы.
Она развернула письмо, находившееся в конверте. На нем стояла дата шестинедельной давности.
Дорогой Уоррен!
Спасибо за твое последнее письмо и подпись на двух документах. Сведения, которые ты сообщил, очень помогут мне в понимании тех трудностей, с которыми тебе пришлось столкнуться. У меня к тебе еще много вопросов, и очень хорошо, что ты по-прежнему готов встретиться со мной, как мы и планировали. Если ты не возражаешь, мне бы хотелось записать интервью на видеопленку. Ты конечно же понимаешь, что твоя помощь неоценима в моем проекте.
С искренними пожеланиями, доктор О'Доннелл.

— Кто такой этот Дж П. О'Доннелл? — спросила Риццоли.
Дин удивленно взглянул на нее:
— Джойс О'Доннелл?
— На конверте просто значится: доктор Дж. П. О'Доннелл. Кембридж, Массачусетс. По всей видимости, она брала у него интервью.
Он нахмурился, уставившись на конверт.
— Я не знал, что она переехала в Бостон.
— Вы с ней знакомы?
— Она нейропсихиатр. Скажем так, мы с ней встречались по разные стороны баррикад, в зале суда. Адвокаты защиты просто обожают ее.
— Можете не объяснять. Эксперт-свидетель, горой стоит за отъявленных негодяев.
Он кивнул.
— Независимо от того, что натворил ее подопечный, скольких людей отправил на тот свет, О'Доннелл с радостью свидетельствует в его пользу, подводя научную базу.
— Интересно, зачем она пишет Хойту. — Риццоли перечитала письмо. Оно было проникнуто явным уважением, благодарностью за сотрудничество. Она уже заочно невзлюбила доктора О'Доннелл.
Следующий конверт тоже был от О'Доннелл, но письма в нем не было. Вместо этого там были три поляроидных снимка, явно любительских. Два из них были сделаны на улице днем, третий — в помещении. Какое-то мгновение она просто смотрела на них, чувствуя, как поднимаются волосы на затылке, пока взгляд фиксирует то, что отказывается воспринимать мозг. Потом резко отпрянула, и фотографии выскользнули из ее рук, словно раскаленные угли.
— Джейн? В чем дело?
— Это я, — прошептала она.
— Что?
— Она следила за мной, фотографировала меня и посылала снимки ему.
Дин поднялся со стула и подошел к ней, заглянув через плечо.
— Я не вижу вас здесь…
— Смотрите, смотрите. — Она ткнула пальцем в темно-зеленую «Хонду», припаркованную на улице. — Это моя машина.
— Но вы же не видите номеров.
— Я могу узнать свою машину!

Дин взял в руки снимок. На обороте кто-то нарисовал лицо с идиотской улыбкой и приписал синими чернилами: «Моя машина».
Страх уже сковал ее грудь.
— Посмотрите следующий, — сказала она.
Он взял второй снимок. Тот тоже был сделан на улице, при дневном свете, и на нем был запечатлен фасад здания. Ему не надо было объяснять, что это за здание; вчера ночью он был в нем. Он перевернул фото и прочел на обороте: «Мой дом». Под этими словами улыбалось еще одно лицо.
Дин взял третий снимок, который был сделан в зале ресторана.
На первый взгляд, фотография являла собой неудачную композицию, в которой фигурировали почтенные посетители за столиками и официантка с подносом в руках. Риццоли хватило нескольких секунд, чтобы заметить сидящую слева от центра темноволосую женщину, снятую в профиль. Она подождала, пока Дин разглядит ее.
Он тихо спросил:
— Вы узнаете место?
— Кафе «Старфиш».
— Когда сделан снимок?
— Не знаю…
— Вы часто там бываете?
— По воскресеньям. Завтракаю. Это единственный день недели, когда я… — У нее дрогнул голос. Она смотрела на собственный профиль, расслабленную позу, чуть наклоненную вперед голову, уткнувшуюся в раскрытую газету. Должно быть, воскресную. По воскресеньям она баловала себя завтраками в «Старфиш». Брала утренний французский тост с беконом.
Оказывается, за ней наблюдали. Она этого не замечала. А между тем ее фотографировали. И отсылали фотографии тому самому человеку, который являлся ей в ночных кошмарах.
Дин перевернул снимок обратной стороной.
Там была нарисована еще одна улыбающаяся рожица, а под ней — обрамленное сердечком единственное слово:
Я.

16
Моя машина. Мой дом. Я.
Возвращаясь в Бостон, Риццоли кипела от ярости. Хотя Дин сидел рядом, она даже не смотрела в его сторону; она была слишком сосредоточена на своих эмоциях, пестовала свою злобу, которая становилась всепоглощающей.
Она разозлилась еще больше, когда Дин подкатил к дому О'Доннелл на Брэттл-стрит. Риццоли уставилась на особняк в колониальном стиле — ослепительно-белый, с серыми ставнями. Витая решетка забора огораживала палисадник с идеальным газоном и выложенной гранитными плитами дорожкой. Даже по меркам Брэттл-стрит, это был роскошный дом, о котором государственный служащий и мечтать не мог. А между тем, думала она, именно такие государственные служащие, как я, очищают мир от мерзавцев вроде Уоррена Хойта, а потом страдают от нервного срыва. Это она запирала на ночь окна и двери, а по ночам вздрагивала от каждого шороха, в котором ей мерещились шаги призрака. Она боролась с монстрами и страдала от последствий этой борьбы, в то время как здесь, в этом шикарном особняке, жила женщина, которая предлагала этим же монстрам свою дружбу, ходила по судам и добивалась для них оправданий. Это был дом, построенный на костях жертв.
Платиновая блондинка, открывшая дверь, была такой же ухоженной, как и ее резиденция; волосы уложены сияющим венцом, а рубашка и брюки от «Брукс Бразерз» безукоризненно отглажены. На вид ей было около сорока, и ее лицо казалось вылепленным из алебастра. Как и в настоящем алебастре, в нем не было тепла. Глаза излучали лишь холодный интеллект.
— Доктор О'Доннелл? Я детектив Джейн Риццоли. А это агент Габриэль Дин.
Женщина сосредоточила свой взгляд на Дине.
— Мы встречались с агентом Дином.
И, очевидно, произвели друг на друга впечатление, причем неблагоприятное, подумала Риццоли.
Явно не обрадованная визитом, О'Доннелл механически и без тени улыбки провела их через просторный холл в небольшую гостиную. Белая шелковая обивка дивана эффектно выделялась на фоне каркаса из палисандрового дерева, а восточные ковры в густых красных тонах подчеркивали красоту полов из тика. Риццоли слабо разбиралась в искусстве, но даже она поняла, что картины на стенах были оригиналами, причем весьма ценными. Костей становится все больше, машинально отметила она. Они с Дином сели на диван, напротив О'Доннелл. Им не было предложено ни чая, ни кофе, ни даже воды, и это недвусмысленно указывало на то, что хозяйка не расположена к длительному разговору.

О'Доннелл перешла сразу к делу и обратилась к Риццоли:
— Вы сказали, это касается Уоррена Хойта.
— Вы переписывались с ним.
— Да. Разве это противозаконно?
— Каков был характер вашей переписки?
— Раз уж вам известно о ней, то, я полагаю, вы читали письма.
— Каков был характер вашей переписки? — Риццоли невозмутимо повторила вопрос.
О'Доннелл на мгновение уставилась на нее, словно оценивая противника. Она уже поняла, что Риццоли противник, и повела себя соответствующим образом, настроившись на оборону.
— Для начала я должна задать вам вопрос, детектив, — парировала О'Доннелл. — С чего вдруг моя переписка с мистером Хойтом заинтересовала полицию?
— Вам известно, что он бежал из тюрьмы?
— Да, конечно. Это передавали в выпуске новостей. И потом, полиция штата связывалась со мной на предмет того, не пытался ли он искать встречи со мной. Они опрашивали всех, кто переписывался с Уорреном.
Уоррен. Выходит, они называли друг друга по имени.
Риццоли открыла большой почтовый конверт, который принесла с собой, достала оттуда застегнутый на молнию пластиковый мешок с тремя поляроидными снимками и протянула его О'Доннелл.
— Вы посылали эти фотографии мистеру Хойту?
О'Доннелл едва взглянула на снимки.
— Нет. А почему вы спрашиваете?
— Вы ведь их даже не разглядели.

— В этом нет необходимости. Я никогда не посылала мистеру Хойту никаких фотографий.
— Они были обнаружены в его камере. В конверте с вашим обратным адресом.
— Должно быть, он использовал мой конверт для хранения фотографий. — Она вернула снимки Риццоли.
— А что именно посылали ему вы?
— Письма, документы, которые он должен был подписать и вернуть.
— Что за документы?
— Его школьная характеристика, выписка из педиатрической истории болезни. Мне важна любая информация, которая помогла бы осмыслить его личность.
— И сколько раз вы ему писали?
— Кажется, четыре-пять раз.
— И он ответил?
— Да. Я подшила его письма в дело. Можете взять копии.
— Он не пытался связаться с вами после побега?
— Неужели вы всерьез полагаете, что я бы призналась в этом властям?
— Не знаю, доктор О'Доннелл. Я не знаю характера ваших отношений с мистером Хойтом.
— Это была переписка. Никаких отношений не было.
— И все-таки вы писали ему. Четыре или пять раз.
— Я еще и ездила к нему. Интервью записано на видеопленку, можете взглянуть.
— Почему вы решили взять у него интервью?
— Ему есть что рассказать. У него есть чему поучиться всем нам.
— Например, тому, как кромсать женские тела? — Слова сорвались с губ, прежде чем Риццоли успела подумать. Ее горечь устала биться о броню равнодушия этой женщины.
Даже не дрогнув, О'Доннелл ответила:
— Как служитель закона вы видите лишь конечный результат: жестокость, насилие — ужасные преступления, которые являются естественным результатом пережитых этими людьми страданий.
— А что видите вы?
— То, что этому предшествовало. Историю их жизни.

— Сейчас вы станете убеждать меня в том, что во всем виновато тяжелое детство.
— А что вы знаете о детстве Уоррена?
Риццоли почувствовала, как у нее поднялось кровяное давление. У нее не было ни малейшего желания копаться в истоках навязчивых идей Хойта.
— Его жертвам было наплевать на его детство. Так же, как и мне.
— Но вы о нем знаете?
— Насколько мне известно, оно было абсолютно нормальным. Во всяком случае гораздо лучше, чем у многих других мужчин, которые не вспарывают женщинам животы.
— Нормальным. — Казалось, О'Доннелл находила это слово забавным. Она перевела взгляд на Дина, причем впервые за все время разговора. — Агент Дин, почему бы вам не поделиться с нами своим определением «нормального»?
В глазах обоих промелькнула враждебная искорка — эхо давних споров, так до конца и не разрешенных. Но, какие бы эмоции Дин сейчас ни испытывал, это ничуть не отразилось на его интонации. Совершенно спокойно он ответил:
— Детектив Риццоли задает вопросы. Я советую вам отвечать на них, доктор.
Риццоли удивило, что до сих пор он не взял бразды правления в свои руки. Дин всегда казался ей человеком, привыкшим контролировать любую ситуацию, а сегодня он явно уступил ей ведущую роль, а сам предпочел остаться наблюдателем.
Она позволила эмоциям внести некоторую сумятицу в разговор. Теперь пришло время продемонстрировать свою силу, а для этого нужно было взять себя в руки, действовать четко и методично.
— Когда вы начали переписываться? — продолжила она.
О'Доннелл ответила, причем весьма деловито:
— Примерно три месяца назад.

— А почему вы решили написать ему?
— Минуточку. — О'Доннелл усмехнулась. — У вас неверная информация. Не я была инициатором переписки.
— Вы хотите сказать, что это был Хойт?
— Да. Он первым написал мне. Сообщил, что много слышал о моих работах в области психологии насилия. Он знал, что я неоднократно выступала в суде в качестве свидетеля защиты.
— Он хотел нанять вас?
— Нет. Он знал, что его приговор не может быть изменен. Во всяком случае в обозримом будущем. Но он думал, что меня может заинтересовать его случай. Так оно и вышло.
— Почему?
— Вы хотите знать, почему он меня заинтересовал?
— Почему вы решили тратить время на переписку с таким, как Хойт?
— Он как раз тот человек, о котором мне интересно узнать как можно больше.
— Его обследовали десятки психиатров. У него нет никаких отклонений. Он абсолютно нормальный, если не считать того, что ему нравится убивать женщин. Связывать их, а потом вспарывать животы. Он заводится от того, что играет в хирурга. Правда, режет он своих жертв без наркоза. Чтобы они знали и видели, что он с ними делает.
— И вы называете его нормальным…
— Его нельзя назвать сумасшедшим. Он прекрасно сознавал, что делал, и ему это нравилось.
— Так вы полагаете, что он просто родился злодеем?
— Так бы я и выразилась, — сказала Риццоли.
О'Доннелл устремила на нее взгляд, который, казалось, проникал прямо в душу. Насколько глубоко она видела? Вдруг профессиональные навыки позволили ей заглянуть сквозь маску полицейского и увидеть скрывающуюся под ней искалеченную душу?
О'Доннелл вдруг резко поднялась.

— Почему бы вам не пройти в мой кабинет? — предложила она. — Вам нужно кое-что увидеть.
Риццоли и Дин последовали за ней по коридору; их шаги мягко утопали в винно-красной ковровой дорожке. Комната, в которую она их привела, резко контрастировала с богато декорированной гостиной. Офис О'Доннелл был сугубо деловым: белые стены, книжные полки со специализированной литературой, типовые металлические шкафы с картотекой. Риццоли подумала, что, входя в кабинет, сразу настраиваешься на рабочий лад. И казалось, для О'Доннелл это именно так и было. С мрачной решимостью во взгляде она подошла к своему столу, схватила лежавший на нем конверт с рентгеновскими снимками и поднесла его к проектору, смонтированному на стене. Вставив снимок, она включила аппарат.
Вспыхнул экран, и на нем появились контуры человеческого черепа.
— Фронтальный вид, — пояснила О'Доннелл. — Рабочий-строитель, белый мужчина, двадцать восемь лет. Он был законопослушным гражданином, внимательным и добрым мужем, любящим отцом своей шестилетней дочери. Потом на стройке получил черепно-мозговую травму. — Она посмотрела на своих гостей. — Агент Дин, вероятно, уже видит ее. А вы, детектив?
Риццоли подошла ближе к экрану. Ей не часто доводилось изучать рентгеновские снимки, и она по привычке видела лишь общую картину: свод черепа, полые отверстия глазниц, частокол зубов.
— Я поставлю боковой вид, — сказала О'Доннелл и вставила в аппарат второй снимок. — Теперь видите?
Второй снимок показывал череп в профиль. Риццоли увидела тончайшую паутину трещин, покрывавшую лобную часть черепа. Она ткнула в нее пальцем.
О'Доннелл кивнула.
— Он был без сознания, когда его привезли в операционную. Томография показала кровоизлияние с обширной субдюральной гематомой — скопление крови, — которая давила на фронтальные доли мозга. Хирургическим путем кровь откачали, и он пошел на поправку. Или, во всяком случае, так казалось. Он выписался из больницы и вскоре приступил к работе. Но он уже был другим. Все чаще он стал срываться на работе, и в конце концов его уволили. Он начал сексуально домогаться собственной дочери. Потом, после очередного скандала с женой, он так жестоко избил ее, что тело невозможно было узнать. Он бил ее и не мог остановиться. Даже после того, как выбил ей все зубы. И после того, как ее лицо превратилось в лохмотья кожи и фрагменты костей.
— Вы хотите сказать, что виновато во всем это? — произнесла Риццоли, указывая на трещины в черепе.
— Да.

— Да перестаньте.
— Взгляните на этот снимок, детектив. Видите, где прошла трещина? И вспомните, какой участок мозга находится прямо под ней. — Она обернулась и посмотрела на Дина.
Он невозмутимо встретил ее взгляд и произнес:
— Лобные доли.
Легкая улыбка пробежала по губам О'Доннелл. Ей явно доставляло удовольствие сразиться с давним оппонентом.
— А какой смысл был в этом снимке? — спросила Риццоли.
— Меня пригласил адвокат обвиняемого и попросил сделать нейропсихиатрическое заключение. Я провела так называемый Висконсинский тест по сортировке карточек и тест из батареи Холстеда-Рейтана, сделала магниторезонансное сканирование его мозга. И все эти исследования подтвердили один и тот же диагноз: человек получил серьезнейшую травму обеих лобных долей головного мозга.
— Но вы же сказали, что он совершенно оправился от травмы.
— Так казалось.
— И все же он был психически ненормальный или нет?
— Даже при сильном повреждении фронтальных долей вы можете спокойно ходить, говорить, выполнять свои ежедневные обязанности. Вы можете побеседовать с тем, кто перенес фронтальную лоботомию, и не заметить никаких отклонений. Но на самом деле мозг серьезно поврежден. — Она опять указала на снимок. — У этого человека так называемый синдром растормаживания. Лобные доли мозга отвечают за предусмотрительность и адекватность поступков. За способность контролировать импульсы. Если доли повреждены, вы становитесь социально опасным. Вы демонстрируете неадекватное поведение, не испытывая при этом ни чувства вины, ни душевной боли. Вы теряете способность контролировать вспышки жестокости. А мы все подвержены таким импульсам, когда нас охватывает ярость и мы готовы ударить. Скажем, кто-то «подрезал» вас на машине, и вам уже хочется протаранить обидчика. Я уверена, что вам знакомы такие чувства, детектив. Когда от злости хочется кого-то убить.
Риццоли ничего не ответила, да и что было говорить, если она сознавала правоту О'Доннелл.
— Общество полагает, что акты насилия и жестокости есть проявление зла или порока. Нас уверяют в том, что мы способны контролировать собственное поведение, что каждый из нас волен выбирать, ударить или не ударить другого человека. Но нашими поступками руководит не только мораль. Есть еще и биология. Лобные доли мозга помогают нам интегрировать мысли и действия, просчитывать их последствия. Не будь такого контроля, мы бы поддавались каждой эмоции. То же самое случилось и с этим человеком. Он утратил способность контролировать собственное поведение. Он испытывал сексуальное влечение к дочери, и он стал ее домогаться. Жена разозлила его, и он забил ее до смерти. Время от времени у каждого из нас появляются порочные мысли, пусть даже мимолетные. Мы видим привлекательного незнакомца, и вот уже нас неудержимо тянет заняться с ним сексом. Это всего лишь мгновение мысли. Но что, если мы уступим ей? Что, если не сможем остановиться? Этот сексуальный импульс может привести к насилию. Или хуже того.

— И на этом строилась его защита? «Мой мозг приказал мне сделать это»?
Во взгляде О'Доннелл промелькнуло недовольство.
— Синдром растормаживания является официальным неврологическим диагнозом.
— Я понимаю, но в суде он принимался в расчет?
Последовала ледяная пауза.
— Наша судебная система до сих пор оперирует понятиями, принятыми еще в девятнадцатом веке. Неудивительно, что суды игнорируют заключения неврологов. В общем, тот человек ожидает сейчас исполнения смертного приговора в Оклахоме. — Помрачнев, О'Доннелл вытащила рентгеновские снимки из проектора и убрала их в конверт.
— И какое это имеет отношение к Уоррену Хойту?
О'Доннелл подошла к столу, взяла другой конверт и извлекла из него следующую партию рентгеновских снимков. На экране появились новые изображения черепа, фронтальный и боковой виды, но уже меньших размеров. Это был череп ребенка.
— Этот мальчик упал, взбираясь на забор, — сказала О'Доннелл. — Упал лицом вниз и ударился головой о мостовую. Взгляните на фронтальный снимок. Видите крохотную трещину, которая тянется вверх над левой бровью?
— Вижу, — кивнула Риццоли.
— А теперь посмотрите на имя пациента.
Риццоли вгляделась в надпись, сделанную по краю снимка, и оцепенела.
— Ему тогда было десять лет, — продолжила О'Доннелл. — Нормальный активный мальчик, росший в богатом пригороде Хьюстона. По крайней мере так записано в его педиатрической карте и характеристике из начальной школы. Здоровый ребенок, умственное развитие на уровне выше среднего. Хорошо ладил со сверстниками.
— Пока не вырос и не начал их убивать.
— Да, но почему Уоррен стал убивать? — О'Доннелл вновь обратилась к снимкам. — Эта травма могла быть причиной.
— Ну, знаете, я тоже упала с перекладины, когда мне было семь лет. Занималась на домашнем турнике. Сильно ударилась головой. Но я же не режу людей.
— И все равно вы охотитесь на них. Так же, как и он. Что ни говори, а вы — профессиональный охотник.
Риццоли почувствовала, как ее обдало жаром ярости.
— Как вы смеете сравнивать меня с ним?

— Я и не сравниваю, детектив. Но только подумайте, какие чувства вы сейчас испытываете. Вы ведь с радостью ударили бы меня, не так ли? Так что вас останавливает? Что сдерживает? Мораль? Хорошие манеры? Или просто холодная логика, которая подсказывает, какие могут быть последствия? Боязнь того, что вас арестуют? Все эти перечисленные факторы удерживают вас от нападения на меня. И этот мыслительный процесс проходит как раз в лобных долях головного мозга. Благодаря этим нейронам вы способны контролировать свои деструктивные импульсы. — О'Доннелл сделала паузу. И многозначительно добавила: — Хотя и не всегда.
Последняя фраза, словно отравленная стрела, достигла своей цели, впившись в болевую точку. Всего лишь год назад, во время расследования дела Хирурга, Риццоли совершила ужасную ошибку, которая останется в памяти вечным позором: в азарте погони она выстрелила и убила невооруженного человека. Сейчас она взглянула в глаза О'Доннелл и увидела в них удовлетворение.
— Вы сказали, что Хойт первым связался с вами, — нарушил молчание Дин. — На что он надеялся? На внимание? Сочувствие?
— А может, на простое человеческое понимание? — предположила О'Доннелл.
— Он просил у вас только этого?
— Уоррен пытается найти ответы. Он не знает, что заставляет его убивать. Но чувствует, что он не такой, как все. И хочет понять, почему.
— Он сам вам об этом сказал?
О'Доннелл подошла к столу и взяла папку.
— Здесь его письма. И видеокассета с записью интервью.
— Вы ездили в «Соуза-Барановски»? — спросил Дин.
— Да.
— А чья это была идея?
О'Доннелл замялась.

— Мы оба посчитали, что это будет полезно.
— Но кто первый подал идею встречи?
За О'Доннелл ответила Риццоли:
— Конечно, Хойт. Разве нет? Это он попросил о встрече.
— Возможно, это было его предложение. Но мы оба хотели встретиться.
— У вас нет ни малейшей догадки, зачем на самом деле он попросил вас приехать? — спросила Риццоли.
— Мы должны были встретиться. Я не могу оценивать пациента, до тех пор пока не встречусь с ним лицом к лицу.
— И, пока вы там сидели лицом к лицу, о чем он думал, как вы считаете?
О'Доннелл усмехнулась:
— А вы умеете читать чужие мысли?
— О да. Я очень хорошо знаю, что у Хирурга на уме. — Риццоли вновь обрела уверенность, и слова ее звучали холодно, уверенно, безапелляционно. — Он попросил вас приехать, потому что хотел вас изучить. Он это проделывает со всеми женщинами. Улыбается, говорит приятные вещи. Это ведь отмечено в его школьной характеристике, не так ли? «Вежливый юноша», — говорили учителя. Бьюсь об заклад, он и на вас произвел такое впечатление при первой встрече.
— Да, он был…
— …обыкновенный парень, открытый к сотрудничеству…
— Детектив, я не настолько наивна, чтобы считать его абсолютно нормальным человеком. Но он действительно был готов сотрудничать. Его самого беспокоили собственные поступки. Он хотел понять, в чем причины такого его поведения.
— И вы сказали ему, что все дело в той давней травме…
— Я сказала, что травма была одним из факторов.
— Представляю, как он был счастлив это услышать. Получить оправдание своим зверствам!
— Я честно поделилась с ним своим мнением.

— А знаете, от чего еще он был счастлив?
— От чего?
— От того, что находился в одной комнате с вами. Вы ведь были с ним наедине?
— Мы встречались в комнате для интервью. И там велось постоянное видеонаблюдение.
— Но между вами не было никаких барьеров. Ни стеклянного окна, ни плексигласа.
— Он ни разу не угрожал мне.
— Он мог наклоняться к вам, рассматривать ваши волосы, нюхать вашу кожу. Он очень любит вдыхать женские запахи. Это его заводит. Но больше всего его возбуждает запах страха. Собаки чуют страх, вам это известно? Когда нам страшно, наш организм вырабатывает гормоны, которые улавливают собаки. Уоррен Хойт тоже способен их улавливать. В этом смысле он ничем не отличается от любого зверя, который охотится. Он чует запах страха, запах незащищенности. Это питает его фантазии. И я могу представить, что он воображал, пока сидел с вами в одной комнате. Я видела, к чему приводят такие фантазии.
О'Доннелл попыталась рассмеяться, но смех получился натянутым.
— Если вы пытаетесь запугать меня…
— У вас длинная шея, доктор О'Доннелл. Наверное, такую называют лебединой. Он наверняка обратил на это внимание. Вы ни разу не заметили, как он смотрит на ваше горло?
— О, прошу вас…
— Разве вы не видели, как скользит его взгляд сверху вниз? Может, вы подумали, что он смотрит на ваши груди, как это делают другие мужчины. Но только не Уоррен. Груди его не волнуют. Его влекут шеи. Женское горло для него вроде десерта, в который ему не терпится впиться. Но он оставляет его на потом, когда будет покончено с другими частями тела.
Вспыхнув, О'Доннелл повернулась к Дину:

— Ваша коллега ведет себя недостойно.
— Нет, я так не считаю, — тихо произнес Дин. — Детектив Риццоли действует в рамках закона.
— Она пытается меня запугать.
Риццоли рассмеялась.
— Вы находились в одной комнате с Уорреном Хойтом. Разве это вас не пугало?
О'Доннелл смерила ее ледяным взглядом.
— Это было чисто клиническое интервью.
— Вы так думали. Но он вкладывал в это совсем другой смысл. — Риццоли двинулась к ней, и в ее позе затаилась тихая агрессия, которая не ускользнула от О'Доннелл. Хотя О'Доннелл была выше и мощнее, она явно проигрывала Риццоли в темпераменте и все глубже заливалась краской, пока слова Риццоли продолжали хлестать ее по щекам. — Вы сказали, он был вежлив, открыт диалогу. Ну, разумеется. Он получил в точности то, что хотел: с ним в комнате оказалась женщина. Причем совсем рядом, и это его возбуждало. Но он умело скрывал свое волнение — в этом он мастак. Ведет совершенно безобидную беседу, хотя думает в этот момент только о том, как бы перерезать вам горло.
— Вы выходите за рамки, — оборвала ее О'Доннелл.

— Все еще думаете, что я пытаюсь запугать вас?
— А разве это не так?
— Я вам сейчас скажу кое-что, от чего вы действительно испугаетесь до смерти: Уоррен Хойт завелся от вас, вы его возбудили. И вот теперь он снова на свободе и вышел на охоту. И знаете что? Он никогда не забывает запах женщины.
О'Доннелл отшатнулась от нее, и в глазах ее наконец промелькнул ужас. Риццоли невольно испытала удовлетворение, заметив этот страх. Ей почему-то хотелось, чтобы О'Доннелл ощутила хотя бы привкус того, что ей пришлось испытать год назад.
— Привыкайте к страху, — сказала Риццоли. — Это вам теперь пригодится.
— Я уже работала с такими пациентами, как он, — сказала О'Доннелл. — Я знаю, когда стоит бояться.
— Хойт не похож ни на одного из тех, с кем вам доводилось встречаться.
О'Доннелл расхохоталась. К ней вернулась прежняя бравада, подхлестываемая гордостью.
— Все они не похожи друг на друга. Все уникальны. И я никогда не отворачиваюсь от них.

17
Дорогая доктор О'Доннелл!
Вы просили поделиться с вами воспоминаниями о моем раннем детстве. Я слышал, что мало кто помнит первые три года своей жизни, поскольку незрелый мозг еще не способен усваивать язык, который необходим, чтобы воспроизводить образы и звуки. Впрочем, каким бы ни было объяснение детской амнезии, ко мне оно не относится, поскольку я отчетливо помню многое из моего младенчества. Я даже могу вызвать в памяти образы, которые относятся к периоду, когда мне было всего одиннадцать месяцев. Вы наверняка не поверите и сочтете, что они выстроены на рассказах родителей. Уверяю вас, они реальны, и, если бы мои родители были живы, они бы подтвердили вам, что мои воспоминания точны и не могут основываться на чьих-то рассказах, тем более что относятся к событиям, о которых в нашей семье говорить не принято.
Я помню свою детскую кроватку с белыми деревянными прутьями, на которых остались отметины от моих зубов. Голубое одеяльце с нарисованными на нем крохотными существами — птичками, пчелками или медвежатами. А над кроваткой висела эдакая хитрая штуковина — теперь-то я знаю, что ее называют «мобайл», а тогда она мне казалась совершенным волшебством. Блестящие звезды, месяцы, планеты — что там еще подвешивал отец — медленно проплывали над моей головой. Мой отец был авиакосмическим инженером и полагал, что можно сделать из ребенка гения, если просто стимулировать работу его мозга — будь то мобайлом, картинками или записанным на пленку голосом, твердящим таблицу умножения.
Я всегда был первым в математике.
Но вам вряд ли интересны эти воспоминания. Я знаю, вы ждете мрачных подробностей, а не умильных картинок с колыбельками и мобайлами. Вы хотите знать, почему я такой, какой я есть.
Тогда мне придется рассказать вам про Мэйрид Донохью.

Я узнал ее имя гораздо позже, когда поделился с тетушкой своими ранними воспоминаниями, и она воскликнула: «О, Боже! Так ты, выходит, помнишь Мэйрид?» Да, конечно, я помню ее. Когда я вызываю в памяти воспоминания о первых месяцах своей жизни, то передо мной встает женское лицо — но не моей матери, а Мэйрид, склонившейся над колыбелью. Ее белая кожа с родинкой, которая черной мушкой выделяется на щеке. Зеленые глаза, которые одновременно прекрасны и холодны. И улыбка — я, младенец, смог увидеть в ней то, чего не замечали взрослые: в той улыбке была ненависть. Она ненавидит дом, в котором работает. Ненавидит запах подгузников. Ненавидит мои голодные крики, которые нарушают ее сон. Она ненавидит обстоятельства, которые привели ее в этот жаркий техасский город, совсем не похожий на ее родную Ирландию.
Но сильнее всего она ненавидит меня.
Я это знаю, потому что она демонстрирует свою ненависть самыми разными способами, но всегда исподтишка. Она никогда не оставляет следов своего коварства, нет, она слишком умна для этого. Ее ненависть выражается в злобном шепоте, тихом, словно шипение змеи, с которым она склоняется над моей кроваткой. Я не понимаю слов, но слышу скрытую в них угрозу, вижу ярость в ее прищуренных глазах. Она четко исполняет свои обязанности по уходу за ребенком: мой подгузник всегда свежий, а молоко в бутылочке теплое. Но я постоянно ощущаю тайные щипки, скручивание кожи, жжение спирта, вылитого на мою уретру. Естественно, я кричу от боли, но у меня никогда не остается ни синяков, ни шрамов. Просто я неспокойный ребенок, с неустойчивой психикой, как объясняет она родителям. Бедная труженица Мэйрид! Ей приходится иметь дело с этим горластым отродьем, пока моя мама отдает себя служению обществу. Мама, которая пахнет духами и норковым манто.
Вот что я помню. Ослепляющие вспышки боли, звук собственного крика и надо мной — белая шея Мэйрид, которая наклоняется ко мне, чтобы в очередной раз ущипнуть или впиться в мою нежную кожу.
Не знаю, возможно ли, чтобы такой младенец, каким был тогда я, испытывал ненависть. Скорее всего наказание может вызвать у ребенка сильное удивление. Не понимая смысла происходящего, он может лишь связать причину и следствие. И, должно быть, я уже тогда понял, что причиной моих мучений была женщина с холодными глазами и белой молочной шеей.

* * *
Риццоли сидела за рабочим столом, уставившись в письмо Уоррена Хойта, написанное аккуратным почерком, с четко выдержанными полями и ровными строчками. Хотя оно было написано чернилами, в нем не было ни единой помарки, ни одного зачеркнутого слова. Каждое предложение было тщательно выстроено и только потом перенесено на бумагу. Она представила, как он склонялся над этой страницей, как его тонкие пальцы сжимали ручку, как скользила по бумаге его кожа, и ей вдруг нестерпимо захотелось вымыть руки.
В женской комнате отдыха она тщательно намылила руки и принялась скрести их, пытаясь стереть его следы, но даже и после того как руки были вымыты и высушены, она все равно чувствовала себя заразной, словно яд его слов просочился сквозь кожу. А впереди были другие письма, и значит, ей предстояло впитать еще больше отравы.
В дверь постучали, и она вздрогнула.
— Джейн? Вы здесь? — Это был Дин.
— Да, — отозвалась она.
— Я приготовил видеомагнитофон в зале совещаний.
— Сейчас буду.
Она посмотрела на себя в зеркало и осталась недовольна тем, что увидела: усталые глаза, затравленное выражение лица. «Не позволяй ему видеть тебя такой», — приказала она себе.
Риццоли открыла кран, умылась холодной водой и промокнула лицо бумажным полотенцем. Потом выпрямилась и сделала глубокий вдох. «Уже лучше, — подумала она, глядя на свое отражение. — Никогда не показывай слабость».
Она вошла в зал совещаний и по-деловому кивнула Дину.
— Ну, готово?
Телевизор был уже включен, и горела красная лампочка видеомагнитофона. Он взял пакет, который им передала О'Доннелл, и достал оттуда видеокассету.
— Датировано седьмым августа, — сказал он.
«Всего три недели тому назад», — подумала она, чувствуя себя неуютно, оттого что мысли и образы, которые ей предстояло услышать и увидеть, были столь свежими.
Она села за стол, приготовила ручку и блокнот для записей.

— Начинайте.
Дин вставил кассету и нажал на кнопку воспроизведения записи.
Первой, кого они увидели, была О'Доннелл с идеальной прической, на фоне белой стены тюремного пропускного пункта, до неприличия элегантная в своем голубом трикотажном костюме.
— Сегодня седьмое августа. Я нахожусь у здания тюрьмы «Соуза-Барановски» в городе Ширли, штат Массачусетс. Цель моего визита — интервью с мистером Уорреном Д. Хойтом.
Экран погас, и уже через мгновение появился новый образ — лицо настолько омерзительное, что Риццоли в ужасе отпрянула. Кому-то другому внешность Хойта могла показаться обычной, ничем не примечательной. Его светло-коричневые волосы были аккуратно подстрижены, а лицо выражало полное смирение. Арестантская роба синего цвета мешковато висела на его стройной фигуре. Те, кто знал Хойта в повседневной жизни, описывали его как вежливого и услужливого человека; такое же впечатление он производил и на экране: безобидный и вполне симпатичный молодой мужчина.
Его взгляд сместился в сторону. Они расслышали скрип стула, а вслед за этим и голос О'Доннелл:
— Тебе удобно, Уоррен?
— Да.
— Тогда начнем?
— Как скажете, доктор О'Доннелл. — Он улыбнулся. — Я никуда не тороплюсь.
— Хорошо. — Опять скрипнул стул, и О'Доннелл откашлялась. — В своих письмах ты уже рассказал кое-что о своей семье и детстве.
— Я постарался представить полную картину. Думаю, вам будет важно знать все аспекты, чтобы понять, кто я такой.
— Да, я ценю твою откровенность. Мне нечасто выпадает возможность взять интервью у человека с такой отменной памятью и столь заинтересованного в выяснении причин собственного поведения.
Хойт пожал плечами.
— Ну, познать собственную жизнь всем важно. Иначе и жить не стоит.
— Иногда самоанализ заводит слишком далеко. Это своего рода защитная реакция. Давай попытаемся отделить интеллект от голых эмоций.
Хойт сделал паузу. А потом с легкой насмешкой в голосе произнес:
— Вы хотите поговорить со мной о чувствах?
— Да.
— О каких-то конкретных чувствах?
— Я хочу знать, что заставляет человека убивать. Что влечет его к жестокости. Мне интересно, какие мысли посещают тебя в этот момент. Что ты чувствуешь, когда убиваешь другого человека.
Он какое-то время молчал, словно обдумывая ответ.

— Это не так легко описать.
— Попытайся.
— Во имя науки? — В его голос вернулись насмешливые нотки.
— Да. Во имя науки. Так что ты испытываешь?
Долгая пауза.
— Удовольствие.
— Выходит, убийство доставляет тебе удовольствие?
— Да.
— Опиши это состояние.
— Вам действительно хочется это знать?
— Это ключевой вопрос моего исследования, Уоррен. Я хочу знать, что ты испытываешь, когда убиваешь. Это не праздное любопытство. Мне необходимо знать, проявляются ли у тебя симптомы, характерные для неврологических аномалий. Например, головные боли, странные запахи или вкусовые ощущения.
— Запах крови мне очень нравится. — Он сделал паузу. — О, мне кажется, я вас шокировал.
— Продолжай. Расскажи мне про кровь.
— Вы знаете, я ведь работал с ней.
— Да, я знаю. Ты был лаборантом-технологом.
— Люди думают, что кровь — это просто красная жидкость, циркулирующая в наших венах. Как моторное масло. Но на самом деле это сложное вещество, и ее формула для каждого человека индивидуальна. Кровь уникальна. Так же, как уникально каждое убийство. И нет такого, которое можно было бы описать как типичное.
— Но все они доставляли тебе удовольствие?
— Некоторые в большей степени.
— Тогда расскажи о том, которое больше всего запомнилось. Есть такое?
Он кивнул.

— Да, есть одно, о котором я чаще всего думаю.
— Чаще, чем о других?
— Да. Оно не выходит у меня из головы.
— Почему?
— Потому что я его не закончил. Мне не удалось насладиться им в полной мере. Знаете, это как рана, которая чешется, а почесать ее нельзя.
— Как-то тривиально звучит.
— Разве? Но со временем даже самый тривиальный зуд может свести с ума. Он занимает все ваши мысли. Знаете, есть такая пытка — щекотать пятки. Поначалу кажется, что ничего особенного. Но вот щекотка продолжается день за днем. Она становится самой изощренной формой пытки. Кажется, я упоминал в своих письмах о том, что мне интересна история человеческой неприязни. Искусство причинения боли.
— Да. Ты писал об этом… хм… интересе.
— Долгая история пыток доказывает, что даже самый невинный источник дискомфорта со временем становится невыносимой мукой.
— И что, тот зуд, который ты только что описывал, действительно стал невыносимым?
— Да, он заставляет меня просыпаться по ночам. Я думаю о том, что могло бы произойти. Думаю об удовольствии, которого оказался лишен. Всю свою жизнь я педантично относился к любому начатому делу. Мне обязательно нужно его завершить. И сейчас меня это очень беспокоит. Я все время думаю об этом. Зрительные образы постоянно прокручиваются в моем сознании.
— Опиши их. Что ты видишь, что чувствуешь.
— Я вижу ее. Она другая, не такая, как все остальные.
— Почему?
— Она ненавидит меня.
— А другие не испытывали ненависти?
— Другие были голые и испуганные. Покоренные. А эта до сих пор борется со мной. Я это чувствую, когда касаюсь ее. Ее кожа наэлектризована яростью, хотя она и знает, что я победил. — Он подался вперед, как будто собирался поделиться самыми сокровенными мыслями. Его взгляд теперь был сосредоточен не на О'Доннелл, он был устремлен прямо в объектив камеры, словно Хойт видел перед собой Риццоли. — Я чувствую ее злость, — продолжал он. — Я впитываю ее ярость, когда просто касаюсь ее кожи. Она доводит меня до белого каления. В этот момент я чувствую себя сгустком энергии, сокрушительной и опасной. Я вновь хочу испытать это чувство.
— Это тебя возбуждает?
— Да. Я думаю о ее шее, очень изящной. У нее прекрасная белая шея.

— О чем еще ты думаешь?
— Я думаю о том, как сорву с нее одежду. Какими тугими окажутся ее груди. И живот. Красивый плоский живот…
— Итак, твои фантазии о докторе Корделл можно назвать сексуальными?
Он сделал паузу. Моргнул, как будто его вывели из состояния транса.
— Доктор Корделл?
— Мы ведь о ней говорим, не так ли? О жертве, которую тебе так и не удалось убить, о Кэтрин Корделл.
— О! Да, я и о ней тоже думаю. Но сейчас я имел в виду не ее.
— Так о ком же ты говорил?
— О другой. — Хойт так пристально уставился в объектив, что Риццоли словно обожгло его взглядом. — Эта женщина служит в полиции.
— Ты имеешь в виду ту, которая тебя нашла? Об этой женщине твои фантазии?
— Да. Ее зовут Джейн Риццоли.
18
Дин встал и нажал на кнопку СТОП. Экран погас. Последние слова Уоррена Хойта эхом повисли в тишине. В своих фантазиях он срывал с нее одежды, топтал ее достоинство, превращал ее тело в обнаженные куски плоти: шею, груди, живот. Ей вдруг стало интересно, не отпечатались ли фантазии Хойта в сознании Дина, не смотрит ли он теперь на нее глазами чудовища.
В этот момент он как раз обернулся. Ей всегда было сложно читать по его лицу, но сейчас его глаза полыхали гневом, и ошибиться в этом было невозможно.
— Вы все поняли, не так ли? — сказал он. — Эта пленка предназначалась для вас. Он проложил тропинку, по которой вы должны были следовать. Конверт с обратным адресом привел к О'Доннелл, к его письмам, к этой пленке. Он знал, что рано или поздно вы все это увидите.
Риццоли сидела, уставившись на экран телевизора.
— Да. Он говорил со мной.

— Вот именно. О'Доннелл он использует как проводника. Он дает ей интервью, но на самом деле обращается к вам. Рассказывает вам о своих фантазиях. Пытается запугать вас, унизить. Послушайте только, что он говорит.
Дин вновь запустил пленку. И опять на экране возникло лицо Хойта.
— Да, он заставляет меня просыпаться по ночам. Я думаю о том, что могло бы произойти. Думаю об удовольствии, которого оказался лишен. Всю свою жизнь я педантично относился к любому начатому делу. И сейчас меня это очень беспокоит. Я все время думаю об этом…
Дин остановил кассету и посмотрел на нее.
— Ну, и каково вам после этого? Знать, что вы постоянно у него на уме?
— Вы прекрасно знаете, каково мне.
— И он тоже. Вот почему он хотел, чтобы вы это услышали. — Дин нажал на кнопку быстрой перемотки, а потом снова включил воспроизведение записи.
Взгляд Хойта был устремлен на несуществующего зрителя.
— Я думаю о том, как сорву с нее одежду. Какими тугими окажутся ее груди. И живот. Красивый плоский живот…
Дин опять остановил запись. Его взгляд смутил ее, и она вспыхнула румянцем.
— Только не спрашивайте, — сказала она. — Вы ведь хотите знать, какие чувства это вызывает.
— Вы чувствуете себя раздетой?
— Да.
— Незащищенной?
— Да.
— Изнасилованной?
Она сглотнула слюну и отвернулась. Потом тихо произнесла:
— Да.

— Именно то, чего он и добивается. Вы мне сами говорили, что его влечет к женщинам с покалеченной психикой. Женщинам, которые подверглись насилию. И сейчас он добивается, чтобы и вы стали такой. С помощью записанных на пленку слов вы тоже становитесь его жертвой.
Риццоли твердо посмотрела ему в глаза.
— Нет, — сказала она. — Я не жертва. Хотите знать, что я чувствую сейчас?
— Что же?
— Я готова разорвать этого мерзавца на куски. — Ее ответ был сущей бравадой. Но Дин опешил и, нахмурившись, какое-то время изучал ее. Неужели он догадался, чего ей стоит казаться храброй? Неужели расслышал фальшивые нотки в ее голосе? А она продолжала, распаляясь все больше, не давая ему шанса вникнуть в ее блеф. — Вы говорите, он уже тогда знал, что я увижу это, что эта пленка предназначалась мне?
— А вам разве так не показалось?
— Нет, мне показалось, что это очередной бред психопата.
— Мы имеем дело не с простым психопатом. И не с обыкновенной жертвой. Он говорит о вас, Джейн. О том, что он хотел бы проделать с вами.
Она почувствовала, как натянулись нервы. Дин вновь переводил разговор на личное. Может, ему доставляло удовольствие видеть, как она страдает? Или он преследовал иные цели, желая не просто усилить ее страхи?
— В то время, когда было записано интервью, он уже имел план побега, — заявил Дин. — Помните, это он был инициатором переписки с О'Доннелл. Он знал, что она ухватится за идею интервью, не сможет устоять. Она для него стала открытым микрофоном, рупором, в который он мог сказать все, что хотел донести людям. Вам в частности. А потом он просто выстроил логическую цепочку, и вы увидели эту запись.
— Не слишком ли гениальный план?
— А разве Хойту такое не под силу? — Это была еще одна стрела, выпущенная с целью прорвать ее оборону, заставить признать очевидное. — Он провел за решеткой целый год. И все это время жил фантазиями, — сказал Дин. — Фантазиями о вас.
— Нет, он всегда хотел Кэтрин Корделл. Ему нужна была Корделл…
— О'Доннелл он сказал совсем другое.
— Значит, он лжет.

— Зачем?
— Чтобы достать меня. Разозлить…
— Выходит, вы все-таки согласны с тем, что эта пленка предназначалась вам. Это послание, адресованное именно вам.
Риццоли уставилась на пустой экран телевизора. Ей казалось, будто призрак Хойта все еще смотрит на нее. Все, что он делал, было направлено на то, чтобы разрушить ее мир, подорвать ее психику. То же самое он проделал с Корделл, прежде чем приступил к убийству. Он запугивал свои жертвы, доводил их до крайнего морального истощения и наносил удар, когда они уже были истерзаны страхом. И отрицать это было глупо.
Дин сел к столу и посмотрел на нее.
— Я считаю, что вам нужно отойти от этого расследования, — тихо произнес он.
— Отойти? — опешив, прошептала она.
— Оно приобретает оттенок личного.
— Между мной и преступником всегда присутствует личное. Сведение счетов.
— Но не до такой степени. Он хочет, чтобы вы вели расследование, ему нравится играть в эти игры. Нравится быть в курсе всего, что происходит в вашей жизни. Как детектив, возглавляющий следствие, вы всегда на виду и уязвимы. Вы находитесь в самой гуще событий. А теперь он начинает выстраивать сцены преступления с вашим участием. Начинает общаться с вами.
— И это лишний раз доказывает, что мне нужно остаться.
— Нет. Как раз наоборот — что вам нужно отойти в сторону, дистанцироваться от Хойта.
— Я никогда и ни от чего не отступаюсь, агент Дин, — выпалила она в ответ.
После паузы он сухо произнес:
— Не сомневаюсь.
Теперь настала ее очередь перейти в наступление. Перегнувшись через стол, Риццоли бросила:
— В чем вы видите проблему со мной? Вы с самого начала были настроены против меня. Шептались с Маркеттом за моей спиной. Высказывали сомнения насчет меня…
— Я никогда не ставил под сомнение ваш профессионализм.
— Тогда в чем проблема?

На ее гневную тираду он ответил спокойно и рассудительно:
— Подумайте, с кем мы имеем дело. С человеком, которого вы однажды загнали в угол. Который считает вас виновной в том, что его поймали. И он до сих пор мечтает о расправе. А вы, в свою очередь, весь этот год пытались забыть, что он сделал с вами. Он жаждет сыграть второй акт, Джейн. Закладывает фундамент, направляет вас туда, куда ему нужно. Это опасная игра.
— Вас в самом деле беспокоит исключительно моя безопасность?
— Вы намекаете на то, что есть другие соображения? — спросил Дин.
— Не знаю. Я еще не вычислила.
Он встал и подошел к видеомагнитофону. Вытащил кассету и убрал ее обратно в конверт. Он явно тянул время, пытаясь придумать правдоподобный ответ. Потом вернулся к столу и сел.
— По правде говоря, — сказал он, — я вас тоже еще до конца не вычислил.
Она рассмеялась.
— Меня? Да я вся на виду.
— Вы позволяете видеть в себе лишь полицейского. А как насчет Джейн Риццоли, женщины?
— Это одно и то же.
— Вы сами знаете, что это неправда. Вы никому не разрешаете заглядывать за «корочку».
— А что я должна показать? Что у меня отсутствует пресловутая хромосома Y? Мое служебное удостоверение — единственное, что я хочу показывать.
Он наклонился к ней, и его лицо оказалось в пугающей близости.
— Это к вопросу о вашей незащищенности. Есть преступник, который знает ваши слабые места. И однажды ему уже удалось подобраться к вам слишком близко. Так, что вы этого даже не заметили.
— В следующий раз я буду начеку.
— Откуда такая уверенность?

Они уставились друг на друга, и их лица почти соприкасались, как будто они были влюбленной парой. Прилив сексуального желания был настолько сильным и неожиданным, что Риццоли испытала одновременно и боль, и наслаждение. Она резко встала, чувствуя, как пылает лицо, но даже на безопасном расстоянии испытывала смущение. Она не умела скрывать свои эмоции, а потому была безнадежно отсталой во всем, что касалось флирта и прочих нюансов в отношениях между мужчиной и женщиной. Она отчаянно пыталась сохранить невозмутимое выражение лица, но поймала себя на том, что под его пристальным взглядом чувствует себя раздетой.
— Вы ведь понимаете, что следующий раз обязательно наступит, — сказал он. — Но теперь Хойт будет не один. Их двое. И не пытайтесь убедить меня в том, что это вас не пугает.
Риццоли бросила взгляд на конверт с видеокассетой, которую прислал ей Хойт. Игра только начиналась, Хойт вел в счете, и… да, она боялась.
В молчании она собрала свои бумаги.
— Джейн!
— Я выслушала все, что вы хотели сказать.
— И все равно не хотите прислушаться, не так ли?
Она посмотрела на него.
— Знаете что? На улице меня может сбить автобус. Или я могу умереть от сердечного приступа за рабочим столом. Но я не думаю о таких вещах. Я не могу допустить, чтобы подобные мысли мешали мне жить. Знаете, я чуть было не поддалась. Ночные кошмары, не скрою, здорово подкосили меня. Но сейчас я чувствую, что у меня открылось второе дыхание. А может, я просто привыкла к боли и уже не ощущаю ее. Поэтому единственный выход для меня — это двигаться вперед. Только так я смогу преодолеть это — не останавливаясь. Впрочем, как и любой из нас.
С явным облегчением она услышала сигнал своего пейджера. Это позволило ей отвести взгляд, сосредоточив его на цифровой панели. Риццоли чувствовала, что Дин наблюдает за ней, пока она шла к телефонному аппарату и набирала номер.
— Лаборатория. Волчко слушает, — ответил голос.
— Риццоли. Мне звонили на пейджер.
— Это насчет тех зеленых нейлоновых волокон, которые мы сняли с кожи Гейл Йигер. Аналогичные волокна мы обнаружили и на коже Каренны Гент.
— Значит, он заворачивает все трупы в одну и ту же ткань. В общем, никаких сюрпризов.
— Но один маленький сюрприз у меня для тебя все-таки найдется.
— Какой?
— Я знаю, какую ткань он использовал.
* * *

Эрин кивнула на микроскоп.
— Я уже приготовила вам все образцы. Смотрите.
Риццоли и Дин устроились друг против друга, уставившись в окуляры двойного микроскопа. Они рассматривали один и тот же препарат: два волокна, выложенные рядом для сравнения.
— Волокно слева было снято с Гейл Йигер, правое — с Каренны Гент, — пояснила Эрин. — Что вы думаете?
— Они выглядят идентичными, — сказала Риццоли.
— Так и есть. Оба волокна — нейлон фирмы «Дюпон», тип шесть и шесть, темно-зеленый. Нити чрезвычайно тонкие. — Эрин раскрыла папку и достала две диаграммы, которые выложила на рабочий стол. — Здесь спектральный анализ. Номер один — Йигер, номер два — Гент. — Она взглянула на Дина. — Вы знакомы с техникой полного внутреннего отражения, агент Дин?
— Это инфракрасный метод, не так ли?
— Совершенно верно. Мы используем его, чтобы распознать характер обработки самого волокна; определить, какие химикаты были нанесены на волокно после плетения.
— И что обнаружили?
— Да, силиконовую резину. На прошлой неделе мы с детективом Риццоли прикидывали, с какой целью могла быть произведена такая обработка. Мы не знали, для чего предназначалась такая ткань. Но нам было точно известно, что эти волокна жаро- и светоустойчивы. И нити настолько тонкие, что ткань получается водонепроницаемой.
— Мы подумали, что это могла быть ткань для палаток или брезент, — пояснила Риццоли.
— А какие свойства придает силикон?
— Антистатические, — сказала Эрин. — Износостойкость, прочность. Кроме того, как выясняется, он практически до нуля сокращает проницаемость ткани. Другими словами, она не пропускает даже воздух. — Эрин взглянула на Риццоли. — Никаких догадок?
— Ты же сказала, что уже знаешь ответ.
— Ну, мне немножко помогли. Лаборатория полицейского управления Коннектикута. — Эрин выложила на стол третью спектрограмму. — Вот, прислали сегодня днем. — Это спектрограмма волокон, собранных на месте убийства в сельском районе Коннектикута. Волокна были сняты с перчаток подозреваемого и с куртки из овечьей шерсти. Сравните с волокнами Каренны Гент.
Риццоли вгляделась в разложенные перед ними спектрограммы.
— Спектры сходятся. Волокна идентичны.
— Совершенно верно. Только цвет разный. Волокна с наших двух убийств темно-зеленого цвета. А волокна с коннектикутского убийства двух цветов: одни — неонового оранжевого, другие — ярко-зеленого.
— Ты шутишь.
— Ярковато, правда? Но если не считать цвета, коннектикутские волокна в точности совпадают с нашими. Тот же нейлон марки «Дюпон», тип шесть и шесть, нити тридцатого сечения, обработка силиконовой резиной.

— Расскажите нам о коннектикутском деле, — попросил Дин.
— Несчастный случай с парашютистом. Парашют жертвы не раскрылся. Только когда на одежде подозреваемого были обнаружены эти ярко-оранжевые и зеленые волокна, несчастный случай переквалифицировали в убийство.
Риццоли уставилась на спектрограмму.
— Так это парашют!
— Точно. Подозреваемый накануне прыжка повредил парашют жертвы. Эта спектрограмма характерна для парашютной ткани. Она и прочная, и водонепроницаемая. Легко собирается и складывается для хранения. Вот во что ваш неизвестный заворачивает трупы.
Риццоли взглянула на Эрин.
— Парашют, — сказала она. — Идеальный саван.
19
Бумаги были повсюду, стол был завален раскрытыми папками, между ними поблескивали фотографии с мест происшествия. Ручки строчили в желтых служебных блокнотах. Хотя век был компьютерный и на столе сверкали экранами включенные лаптопы, полицейские по-прежнему больше доверяли бумаге. Риццоли оставила свой лаптоп на рабочем столе, также предпочитая делать пометки в блокноте. Страница уже была испещрена малопонятными словами, стрелками и кружочками, обозначавшими важные детали. В этом видимом беспорядке была своя логика, а чернила обеспечивали сохранность записей. Она перевернула страницу и попыталась сосредоточиться на том, что говорил доктор Цукер своим приглушенным голосом, больше похожим на шепот. Попыталась не отвлекаться на Габриэля Дина, который сидел рядом и тоже что-то записывал, но гораздо более аккуратным почерком. Время от времени она все-таки косилась на его руку, замечая и вздувшиеся на ней вены, и идеально белые манжеты рубашки, торчавшие из рукавов серого пиджака. Он пришел на совещание позже и выбрал место рядом с ней. Что бы это значило?
Ничего, Риццоли, это не значит. Только то, что единственный свободный стул оказался рядом с тобой.
Она понимала, что попусту тратит время, отвлекаясь на такие мысли. Но все равно не могла сосредоточиться, и ее заметки все больше напоминали каракули. В комнате находились еще пятеро мужчин, но ее внимание было приковано только к Дину. Теперь она знала его запах и могла без труда выделить холодный свежий аромат его лосьона из массы других ароматов. Риццоли, никогда не пользовавшаяся духами, была окружена мужчинами, которые источали всевозможные ароматы парфюма.
Она посмотрела на только что сделанную запись:

Мутуализм: взаимовыгодный симбиоз двух и более организмов.
Этим словом определяли союз Уоррена Хойта с его новым партнером. Хирург и Властелин. Вместе выходят на охоту и избавляются от падали.
— Уоррен Хойт всегда эффективнее работал в паре, — говорил доктор Цукер. — Ему нравится охотиться вместе с напарником. Так он когда-то работал с Эндрю Капрой, пока тот не умер. В самом деле, Хойту требуется участие второго человека, чтобы соблюсти ритуал.
— Но в прошлом году он охотился в одиночку, — заметил Барри Фрост. — У него тогда не было партнера.
— В каком-то смысле он был, — возразил Цукер. — Подумайте о жертвах, которых он выбирал здесь, в Бостоне. Все они были женщинами, подвергшимися сексуальному насилию — не Хойтом, но другими мужчинами. Его тянет к женщинам с травмированной психикой, к женщинам, пережившим насилие. В его глазах они грязные, заразные. А потому доступные. В глубине души Хойт боится нормальных женщин, и страх делает его импотентом. Он чувствует силу только перед слабой женщиной. Символически уничтоженной. Когда он охотился с Капрой, тот насиловал женщин. А после этого появлялся Хойт со своим скальпелем. И тогда он получал полное удовлетворение от ритуала. — Цукер обвел глазами присутствовавших и заметил, что сыщики кивают в знак согласия. Эти детали были уже всем известны. Все, кроме Дина, работали по делу Хирурга, и его почерк всем был хорошо знаком. Цукер открыл папку, лежавшую перед ним на столе. — Теперь перейдем к личности второго убийцы, Властелина. Ритуал, которому он следует, — почти зеркальное отражение почерка Уоррена Хойта. Он не боится женщин. Не боится он и мужчин. Даже предпочитает нападать на женщин, которые живут с мужчинами. Присутствие на месте преступления мужчины не случайно. Нет, Властелин намеренно хочет присутствия мужчины и готовится нейтрализовать его. Приносит с собой скотч, электрошокер. Усаживает мужчину так, чтобы он был вынужден смотреть на то, что последует дальше. Властелин не сразу убивает мужчину, что было бы практичнее. Его возбуждает наличие зрителя. Сознание того, что другой мужчина наблюдает за тем, как он овладевает своим трофеем.
— А Уоррен Хойт возбуждается оттого, что наблюдает, — вставила Риццоли.

Цукер кивнул.
— Совершенно верно. Один убийца предпочитает действовать. Другому нравится наблюдать. Это показательный пример мутуализма. Эти двое мужчин — партнеры от природы. Их желания дополняют друг друга. Вместе они более эффективны и могут контролировать свою добычу. Они объединяют свои таланты. Пока Хойт находился в тюрьме, Властелин копировал его технику. Он уже позаимствовал у Хирурга некоторые элементы.
Это Риццоли поняла раньше других, но никто из присутствовавших ее не поддержал и никогда в этом не признается. Возможно, они просто забыли, но она-то помнила.
— Мы знаем, что Хойт получал немало писем с воли. Даже находясь в тюрьме, ему удалось найти последователя. Он воспитывал его, может быть, даже инструктировал.
— Подмастерье, — тихо произнесла Риццоли.
Цукер посмотрел на нее.
— Интересное слово вы подобрали. Да, действительно подмастерье. Тот, кто приобретает мастерство и навыки под руководством опытного наставника. В нашем случае речь идет о мастерстве охотника.
— Но кто здесь ученик? — спросил Дин. — И кто наставник?
Вопрос Дина вновь заставил Риццоли нервничать. Уоррен Хойт представлялся ей худшим из всех зол. Вряд ли кто мог соперничать с ним в жестокости. И вот теперь Дин заговорил о том, что Хирург, возможно, лишь сообщник кого-то еще более зловещего. Ей было страшно даже думать об этом.
— На чем бы ни строились их взаимоотношения, — сказал Цукер, — надо отметить, что вдвоем они действуют гораздо более эффективно, нежели поодиночке. И вполне возможно, что в команде они изменят свою тактику.
— Как это? — не понял Слипер.
— До сих пор Властелин выбирал пары. Он использует мужчину в качестве зрителя. Ему нужен этот мужчина, чтобы он наблюдал за тем, как победитель завоевывает свой приз.
— Но теперь у него есть партнер, — сказала Риццоли. — Мужчина, который будет наблюдать. Который хочет наблюдать.
Цукер кивнул.
— Хойт как раз может исполнить одну из главных ролей в фантазиях Властелина. Роль зрителя.
— И это означает, что в следующий раз он может выбрать и не пару, — сказала Риццоли. — Он выберет… — Она запнулась, не решившись закончить мысль.
Но Цукер ждал, пока она договорит, сделает вывод, который фактически был уже известен. Он как будто нахохлился и не сводил с нее своих водянистых глаз.
Вместо нее подал голос Дин:
— Они выберут женщину, которая живет одна.
Цукер согласно закивал.
— Легко подавить сопротивление, легко контролировать. И не надо отвлекаться на мужа, можно целиком сосредоточиться на женщине.

* * *
Моя машина. Мой дом. Я.
Риццоли въехала на подземную стоянку больницы Пилгрим и заглушила двигатель. Какое-то время она сидела в машине, не открывая дверь, осматриваясь в гараже. Будучи полицейским, она всегда считала себя охотником. И никогда не думала, что может стать добычей. Но сейчас она ловила себя на том, что ведет себя как добыча, как кролик, который готовится выйти наружу из своего безопасного закутка. Она, всегда такая бесстрашная, теперь вынуждена нервно озираться по сторонам. Она, которая всегда первой бросалась на штурм, выбивала двери. В зеркале заднего вида она поймала собственное отражение — измученное лицо, затравленный взгляд, женщина, которая ей едва знакома. Не победительница, а жертва. Женщина, которую она презирала.
Риццоли решительно распахнула дверцу машины и вышла. Выпрямила спину, уверенно ощущая на бедре тяжесть пистолета в кобуре. Пусть только сунутся, она готова встретить их.
Она одна поднималась из гаража в лифте, расправив плечи, чувствуя, как гордость побеждает страх. Выйдя из лифта, она увидела других людей, и теперь оружие было лишним. Она прикрыла кобуру пиджаком и перешла в другой лифт, оказавшись в компании с тремя юными студентами-медиками, у которых из карманов халатов торчали трубки стетоскопов. В разговоре они вовсю сыпали словечками из медицинского жаргона, и им это явно нравилось. На усталую женщину, стоявшую рядом, они не обращали никакого внимания. Вот именно, на усталую женщину, прятавшую под пиджаком пистолет.
В отделении интенсивной терапии она прошла мимо столика дежурной медсестры и направилась прямиком в палату номер пять. Там она остановилась и, заглянув сквозь стеклянную перегородку, нахмурилась.
На месте Корсака лежала женщина.
— Прошу прощения, мэм! — раздался голос медсестры. — Посетителям нужно сначала зарегистрироваться.
Риццоли обернулась.
— Где он?
— Кто?
— Винс Корсак. Он должен быть в этой палате.
— Извините, я заступила на дежурство только в три…
— Вы должны были мне позвонить, если что-то случится!
Ее возбужденное поведение привлекло внимание другой медсестры, которая тут же вмешалась в разговор и, видимо, имея опыт общения с обеспокоенными родственниками, попыталась снять напряжение.
— Мистеру Корсаку сегодня утром провели экстубацию, мэм.
— Что это значит?
— Трубка в его горле — ну, которая помогала ему дышать, — мы ее удалили. Он уже пошел на поправку, и его перевели в обычную палату. — И, словно оправдываясь, добавила: — Знаете, мы звонили супруге мистера Корсака.
Риццоли вспомнила Диану Корсак, ее отсутствующий взгляд и усомнилась в том, что телефонный звонок отпечатался в ее сознании. Скорее, он все-таки ухнул в пустоту словно монета в бездонный колодец.
К палате Корсака она подходила, уже вполне успокоившись и взяв себя в руки. Осторожно заглянула.
Он не спал, лежал, уставившись в потолок. Было заметно, как вздымается под простыней его живот. Руки были вытянуты по бокам, словно он боялся пошевелить ими, чтобы не задеть многочисленные провода и трубки.

— Привет, — тихо произнесла Риццоли.
Корсак взглянул на нее.
— Привет, — прохрипел он в ответ.
— Гостей принимаете?
Вместо ответа он похлопал по кровати, приглашая ее устроиться рядом, остаться.
Она пододвинула к кровати стул и села. Его взгляд опять переместился, но не на потолок, как ей вначале показалось, а на монитор, который висел на стене в углу. По экрану бежала змейка электрокардиограммы.
— Это мое сердце, — сказал он. Трубка заметно изменила его голос, и теперь он больше походил на шепот.
— Похоже, тикает нормально, — подбодрила она.
— Да. — Повисла пауза. Корсак следил за монитором.
На тумбочке она увидела букет цветов, который прислала ему сегодня утром. Он был единственный. Неужели больше никто не догадался прислать цветы? Даже жена?
— Я вчера встретила Диану, — сказала она.
Он посмотрел на нее и тут же отвел взгляд, но она успела заметить смятение в его глазах.
— Похоже, она вам не сказала.

Он пожал плечами.
— Ее сегодня не было.
— Наверное, придет попозже.
— Черт ее знает.
Его ответ удивил ее. Возможно, ему самому стало неловко, и он покраснел.
— Мне не следовало так говорить, — произнес он.
— Вы можете говорить мне все что захотите.
Он вновь посмотрел на монитор и вздохнул.
— Ну, хорошо. Все хреново.
— Что именно?
— Да все. Живет парень вроде меня, делает свое дело. Обеспечивает семью. Дает ребенку все, что тот пожелает. Кстати, взяток не берет. И вот в пятьдесят четыре — бац, и сердце отказывает! Лежу вот теперь немощный и думаю: ну, и ради чего пупок надрывал? Я всю жизнь жил по правилам, а вырастил никчемную дочь, которая звонит папочке, лишь когда ей нужны деньги. А у жены башка занята только тем, чего бы еще наглотаться, чтобы словить кайф. Куда мне тягаться с его высочеством валиумом. Я всего лишь тип, который дает ей крышу над головой и оплачивает рецепты. — У него вырвался горький и усталый смешок.

— Почему же вы до сих пор женаты?
— А какая альтернатива?
— Быть холостым.
— Вы хотите сказать, одиноким? — Слово «одиноким» он произнес с такой интонацией, будто это был самый худший выбор. Некоторые делают выбор в надежде на лучшее; Корсак же сделал выбор, просто чтобы избежать худшего. Он лежал, вперив взгляд в зеленую линию на мониторе, которая показывала, что он еще жив. Хорош или плох был его выбор, но итогом оказалась эта больничная палата, где страх соседствовал с горечью сожаления.
«А где буду я в его возрасте?» — подумала Риццоли. Тоже на больничной койке, жалеть о сделанном выборе, мечтать о той дороге, которой так и не пошла? Она вспомнила свою унылую квартиру с голыми стенами, одинокую постель. Чем ее жизнь была лучше жизни Корсака?
— Я все боюсь, сердце остановится, — пожаловался он. — И на экране появится прямая линия. Ужасно боюсь.
— Перестаньте смотреть туда.

— Если я не буду смотреть, тогда кто будет?
— Медсестры постоянно следят, у них на рабочем месте тоже такие мониторы.
— Но разве на самом деле они следят? Да просто делают вид, а сами болтают о тряпках и мужчинах. Кому, кроме меня, нужно мое сердце?
— Но у них есть система оповещения. Если что-то не так, аппарат подает сигнал.
Он взглянул на нее недоверчиво.
— Вы не шутите?
— Вы что, не доверяете мне?
— Не знаю.
Какое-то мгновение они смотрели друг на друга, и ей вдруг стало стыдно. Она не имела права рассчитывать на его доверие, особенно после того, что случилось на кладбище. Воспоминания о той ночи до сих пор преследовали ее: перед глазами возникал Корсак, беспомощный, брошенный в темноте, и она — такая эгоистка, озабоченная лишь погоней. Она не могла смотреть ему в глаза и предпочла отвести взгляд, сосредоточившись на его мясистой руке, из которой торчала трубка капельницы.
— Мне так совестно, — сказала Риццоли. — Честное слово.
— За что?
— За то, что не сразу кинулась вас искать.
— О чем вы говорите?
— Вы что, ничего не помните?

Он покачал головой.
Она замолчала, вдруг осознав, что он действительно ничего не помнит. И она может не продолжать этот разговор, а он никогда не узнает, что она предала его. Возможно, молчание было бы самым легким выходом из положения, но она знала, что не сможет жить с такой ношей.
— А что вы помните о той ночи на кладбище? — спросила она. — Самое последнее?
— Последнее? Я бежал. Кажется, мы вместе бежали, верно? Преследовали преступника.
— Что еще?
— Помню, я страшно разволновался.
— Отчего?
Он фыркнул.

— Оттого что не мог догнать какую-то девчонку.
— Ну, а потом?
Он пожал плечами.
— Пожалуй, все. Больше ничего не помню. Очнулся, только когда медсестры стали всовывать мне в рот эту трубку… — Он замолчал. — Со мной все в порядке. Можете так и передать всем.
Повисло молчание. Корсак упрямо смотрел на экран монитора. И вдруг произнес, с досадой в голосе:
— Боюсь, я испортил всю операцию.
Она удивилась.
— О чем вы…
— Вы только посмотрите. — Он ткнул себя в пухлый живот. — Как будто проглотил баскетбольный мяч. Вот на что он похож. Или будто я на пятнадцатом месяце беременности. Не могу даже угнаться за девчонкой. А когда-то, знаете, я отлично бегал. Как скаковая лошадь. Не то что сейчас. Вам бы тогда меня встретить, Риццоли. Вы бы меня не узнали. Что, не верите? Потому что видите меня такой развалиной. В самом деле рухлядь. Слишком много курил, слишком много ел… — «Слишком много пил», — добавила она про себя. — …в общем, мешок жира. — Он со злостью хлопнул себя по животу.
— Корсак, послушайте меня. Это я все испортила, а не вы.
Судя по его взгляду, он был явно обескуражен.
— Там, на кладбище. Мы оба бежали. Гнались за мнимым преступником. Вы бежали сзади. Я слышала, как тяжело вы дышали, пытаясь не отстать.
— Да, как паровоз.
— А потом вы пропали. Вас просто не оказалось рядом. Но я продолжала бежать, и все это оказалось пустой тратой времени. Это был вовсе не преступник, а агент Дин, который осматривал территорию. Преступник давно сбежал. Мы гнались за тенью, Корсак. За тенями. Вот и все.
Он молчал, ожидая продолжения.

Усилием воли Риццоли заставила себя рассказывать дальше:
— Вот когда мне следовало начать искать вас. Я должна была понять, что вас нет рядом. Но все пошло кувырком. У меня просто не было времени думать. Мне бы сразу поинтересоваться, где вы… — Она вздохнула. — Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я спохватилась. Может, всего несколько минут. Но боюсь, что гораздо больше. И все это время вы лежали там, за надгробием.
Воцарилось молчание. Она засомневалась в том, что до него вообще дошел смысл сказанного, потому что он начал возиться с трубкой капельницы. Как будто избегал смотреть на нее и пытался отвлечься на что-то другое.
— Корсак!
— Да.
— Вы ничего не хотите мне сказать?
— Да. Забудьте — вот что я хотел сказать.
— Я себя чувствую полной дурой.
— Почему? Потому что выполняли свою работу?
— Потому что я должна была побеспокоиться о своем партнере.
— Это обо мне, что ли?
— В ту ночь вы были моим партнером.

Он рассмеялся.
— В ту ночь я был обузой. Двухтонной гирей на ваших ногах. У вас было полно проблем, было не до меня. И вот я лежу тут и думаю, что завалил дело. Причем в буквальном смысле. — Он опять похлопал себя по животу. — Все думал, что когда-нибудь избавлюсь от него. Сяду на диету, приведу себя в форму. Но вместо этого каждый раз покупал брюки на размер больше. И оправдывался, ворча, что производители сошли с ума, стали шить зауженные вещи. Через пару лет я бы, наверное, вообще вырядился в клоунские штаны. Безразмерные. И никакие таблетки уже не помогли бы пройти медосмотр.
— Вы правда принимали таблетки? Чтобы пройти медосмотр?
— Да нет, это я так сказал. А вообще-то мои сердечные дела давно не в порядке. Я знал, что рано или поздно такое случится. Но теперь, когда это случилось, мне стало по-настоящему страшно. — Он помрачнел. И опять устремил взгляд на монитор, который показывал учащение ритма. — Ну, вот, началось.
Они помолчали, глядя на кардиограмму, ожидая, пока сердце успокоится. Риццоли никогда не обращала внимания на то, как бьется ее собственное сердце. Но, глядя на кардиограмму Корсака, невольно потянулась к своему пульсу. Она всегда воспринимала работу сердца как нечто само собой разумеющееся, и вдруг задалась вопросом, каково это — считать удары, опасаясь, что следующего может уже не быть, что жизнь остановится.
Она посмотрела на Корсака, который лежал, не отрывая взгляда от монитора, и подумала: он не просто злится, он напуган.
Корсак вдруг резко сел на кровати, прижав руку к груди, и в глазах его была паника.
— Позовите медсестру! Скорее!
— Что? В чем дело?
— Вы что, не слышите сигнала тревоги? Это мое сердце…
— Корсак, это мой пейджер.
— Что?
Она отстегнула с ремня пейджер и выключила сигнал. Приблизила к нему табло, чтобы он увидел телефонный номер.
— Видите? Это не ваше сердце.

Он откинулся на подушки.
— Слава Богу. Уберите эту штуку. Так и до инфаркта недалеко.
— Можно я воспользуюсь вашим телефоном?
Он все еще прижимал руку к груди, и от облегчения весь как-то обмяк.
— Да-да. Пожалуйста.
Она сняла трубку и набрала номер.
Ответил знакомый хрипловатый голос:
— Судмедэкспертиза, доктор Айлз.
— Это Риццоли.
— Мы тут с детективом Фростом сидим, изучаем рентгеновские снимки зубов. У нас был список пропавших женщин по региону Новая Англия, что прислали из Национального информационно-криминологического центра. А этот файл пришел по электронной почте из полиции штата Мэн.
— И что за дело?
— Убийство и похищение от второго июня этого года. Убитый — Кеннет Уэйт, тридцати шести лет. Похищенной была его жена Марла Джин, тридцати четырех лет. Вот снимки ее зубов мы сейчас и рассматриваем на компьютере.
— Выходит, мы обнаружили Леди Рахит?
— Да, все совпадает, — ответила Айлз. — Теперь у вашей жертвы есть имя: Марла Джин Уэйт. Сейчас нам по факсу передадут все ее данные.
— Подожди. Ты сказала, это убийство-похищение произошло в Мэне?
— Да, в городке Блу-Хилл. Фрост говорит, что бывал там. Часов пять езды на машине.
— Выходит, у нашего маньяка территория охоты больше, чем мы думали.
— Постой, тут Фрост хочет с тобой поговорить.
В трубке раздался бодрый голос Фроста: