"Грешница" Тесс Гэрриетсен

— Он звонит уже в третий раз за сегодняшний день. Он спрашивал, можно ли позвонить вам домой.
— Не давай ему мой домашний телефон. — Слова прозвучали более чем резко, и Маура поймала на себе удивленный взгляд Йошимы. Она почувствовала, что и Фрост с Риццоли наблюдают за ней. Доктор вздохнула и сказала уже спокойнее: — Скажи доктору Бэнксу, что меня нет. И продолжай говорить это, пока он не перестанет звонить.
Последовала пауза.
— Хорошо, доктор Айлз, — откликнулась наконец Луиза, и в ее голосе явственно прозвучала обида.
Маура впервые позволила себе резкость по отношению к секретарю, и теперь ей предстояло каким-то образом загладить свою вину. Разговор выбил ее из колеи. Она перевела взгляд на тело Камиллы Маджинес, пытаясь сосредоточиться на насущной задаче. Но в мыслях царил переполох, и рука уже не так твердо сжимала скальпель.
Это было заметно всем.
— Почему вас донимает «Одна Земля»? — поинтересовалась Риццоли. — Выпрашивают пожертвования?
— Это не имеет никакого отношения к «Одной Земле».
— Тогда в чем дело? — не унималась Риццоли. — Этот парень преследует вас?
— Просто я избегаю его.
— Похоже, он чересчур настойчив.
— Вы даже себе не представляете.
— Хотите, я мигом отошью его? Пошлю куда следует? — В Риццоли уже говорил не полицейский, а женщина, которая терпеть не могла назойливых мужчин.
— Это личное дело, — сказала Маура.
— Если вам нужна помощь, только скажите.
— Спасибо, я сама справлюсь. — Маура прижала лезвие скальпеля к коже. Больше всего ей сейчас хотелось закончить этот разговор. Она глубоко вдохнула и, по иронии судьбы, запах мертвой плоти показался ей не таким отвратительным, как одно лишь упоминание о Викторе Бэнксе. Она подумала о том, что живые причиняют ей больше страданий, чем мертвые. В морге ее никто не мог ни обидеть, ни предать. В морге она была сама себе хозяйкой.
— Так кто этот парень? — напрямую спросила Риццоли.
Она озвучила вопрос, который в этот момент был у всех на уме. Вопрос, на который Мауре пришлось бы рано или поздно ответить.
Она вонзила скальпель в тело и теперь наблюдала за тем, как подобно белому занавесу расползалась кожа.
— Мой бывший муж, — произнесла она.
* * *

Маура сделала привычный Y-образный надрез и откинула лоскуты бледной кожи. Йошима с помощью обычного секатора прорезал ребра, потом поднял треугольник из ребер и грудины, под которым открылись нормальное сердце и легкие, здоровая печень, селезенка и поджелудочная железа. Чистые, не пораженные болезнями органы молодой женщины, которая не злоупотребляла ни табаком, ни алкоголем, и прожила так мало, что ее сосуды не успели сузиться и закупориться. Маура давала скупые комментарии, извлекая органы и выкладывая их в металлический контейнер, и с нетерпением ожидала следующего этапа: изучения органов малого таза.
Тотальную тазовую экзентерацию она проводила лишь в случаях изнасилования со смертельным исходом, поскольку эта операция предполагала полное иссечение половых органов, не предусмотренное обычным вскрытием. Процедуру нельзя было назвать приятной, учитывая то, что речь шла о содержимом таза. Поэтому ее нисколько не удивила реакция Фроста, который отвернулся, когда они с Йошимой принялись пилить лонную кость. Но и Риццоли шарахнулась от стола. Теперь уже никто не вспоминал о звонках бывшего мужа Мауры, никто не выуживал у нее подробности личной жизни. Вскрытие зашло слишком далеко и стало чересчур мрачным фоном для разговоров, чему Маура втайне радовалась.
Она извлекла весь блок тазовых органов, наружные гениталии, лонную кость и выложила все это на препаровочный столик. Ей хватило одного взгляда на матку, чтобы понять: худшие опасения подтвердились. Орган был увеличен, дно поднималось гораздо выше уровня лонной кости, а стенки были губчатыми. Она раскрыла матку, обнажая эндометрий, еще толстый и напитанный кровью.
Она взглянула на Риццоли. И резко спросила:
— Эта женщина покидала аббатство в течение последней недели?
— Камилла уезжала из монастыря в марте, чтобы навестить родных на Кейп-Коде. Во всяком случае так сказала мне Мэри Клемент.
— Тогда вам придется обыскать территорию. Немедленно.
— Зачем? Что мы ищем?
— Новорожденного.
Риццоли словно током ударило. Побелев, она уставилась на Мауру. Потом перевела взгляд на труп Камиллы Маджинес.
— Но… она была монахиней.
— Да, — сказала Маура. — И на днях родила.

5
Когда Маура вышла из морга, снова шел снег. Кружевные снежинки, порхая мотыльками, мягко ложились на припаркованные автомобили. Сегодня она подготовилась к непогоде, обувшись в поношенные полусапожки на рифленой подошве. Но все равно была предельно осторожна, пока шла через автостоянку: она аккуратно ступала по припорошенному снегом льду, сгруппировавшись на случай внезапного падения. Наконец добравшись до своей машины, она с облегчением вздохнула и полезла в сумку за ключами. Увлеченная поисками, она не обратила внимания, как хлопнула дверь соседнего автомобиля. Только услышав шаги, она обернулась и увидела приближавшегося к ней мужчину. Преодолев расстояние в несколько шагов, он остановился рядом, не говоря ни слова. Просто стоял и смотрел на нее, держа руки в карманах своей кожаной куртки. Снежинки ложились на его светлые волосы, липли к аккуратно подстриженной бородке.
Он посмотрел на ее «Лексус» и сказал:
— Я так и думал, что черная — это твоя. Ты всегда тяготела к черному. Предпочитаешь держаться темной стороны. И кто еще может содержать машину в такой чистоте?
Маура наконец обрела дар речи. Голос прозвучал хрипло и даже ей показался чужим.
— Что ты здесь делаешь, Виктор?
— Похоже, это был единственный способ наконец встретиться с тобой.
— Устраиваешь мне засаду?
— У тебя такие ассоциации?
— Ты сидел в машине, караулил меня. Как это еще назвать?
— Ты не оставила мне выбора. Ты мне так и не перезвонила.
— Мне некогда.
— Ты даже не оставила мне своего нового номера телефона.
— Ты и не просил.
Он задрал голову вверх, полюбовался снегом, похожим на конфетти, и вздохнул.
— Хорошо. Как в старые добрые времена, правда?
— Слишком похоже. — Она повернулась к машине и щелкнула кнопкой на пульте. Замки открылись.
— Ты не хочешь узнать, почему я здесь?
— Мне нужно ехать.
— Я так долго летел в Бостон, а ты даже не спросишь, зачем.
— Хорошо. — Она подняла на него взгляд. — Зачем?
— Три года, Маура.

Он приблизился к ней, и она уловила его запах. Кожи и мыла. Снега, таявшего на теплой щеке. Три года, подумала она, а он совсем не изменился. Все так же по-мальчишески вздернут подбородок, те же лучики вокруг смеющихся глаз. И даже в декабре его волосы выглядят выгоревшими — не искусственно осветленные пряди, а по-честному выцветшие от долгого пребывания на солнце. Виктор Бэнкс обладал какой-то особой силой притяжения, устоять перед которой было совершенно невозможно. Вот и сейчас она ощутила забытое влечение.
— Неужели ты ни разу не задумывалась: может, это было ошибкой? — спросил он.
— Развод? Или наш брак?
— Разве непонятно, что я имею в виду? Уж если я стою сейчас перед тобой.
— Ты слишком долго ждал, чтобы сказать мне об этом. — Она отвернулась к машине.
— Ты ведь еще не вышла замуж.
Она помолчала. Потом обернулась к нему.
— А ты не женился?
— Нет.
— Тогда, наверное, мы оба не годимся для семейной жизни.
— Тебе некогда было разобраться в этом.
Она рассмеялась. Смех получился горьким.
— Это ты вечно опаздывал в аэропорт. Всегда бежал прочь из дома, чтобы спасать мир.
— Но я не бежал от семьи.
— Ну, а я не крутила романов на стороне. — Она открыла дверцу автомобиля.
— Черт возьми, ты не можешь задержаться на минуту? Выслушай меня.
Он схватил ее за руку, и ее поразило, как много злости было в этом жесте. Маура холодно взглянула на него, давая понять, что он зашел слишком далеко.
Он отпустил ее руку.
— Извини. Господи, я совсем не так представлял нашу встречу.
— А на что ты рассчитывал?
— Что между нами еще что-то осталось.
Да, осталось, подумала она. И слишком много — вот почему она не хотела продолжать этот разговор. Она боялась, что вновь даст слабину. Она уже чувствовала, что близка к этому.
— Послушай, — продолжил Виктор. — Я пробуду здесь всего несколько дней. Завтра у меня встреча в Гарвардской школе общественного здоровья, а потом я совершенно свободен. Скоро Рождество, Маура. Я подумал, мы могли бы провести праздники вместе. Если ты не занята.
— А потом ты опять улетишь.

— По крайней мере мы могли бы попробовать начать все сначала. Ты не можешь взять несколько выходных?
— У меня работа, Виктор. Я не могу так просто оставить ее.
Он бросил взгляд в сторону морга и хохотнул.
— Я вообще не понимаю, как ты могла выбрать для себя такую работу.
— Темная сторона, помнишь? Это про меня.
Виктор посмотрел на нее, и его голос смягчился.
— Ты не изменилась. Нисколько.
— Ты тоже, и в этом вся проблема. — Она скользнула в салон и захлопнула дверь.
Он постучал в окно. Маура повернулась, увидела, как он смотрит на нее, как блестят снежинки на его ресницах, и у нее не оставалось иного выбора, кроме как опустить стекло и продолжить разговор.
— Когда мы сможем увидеться? — спросил он.
— Сейчас я должна ехать.
— Тогда позже. Сегодня вечером.
— Я не знаю, когда вернусь домой.
— Ну же, Маура. — Он наклонился ближе. И тихо произнес: — Решайся. Я остановился в «Колоннаде». Позвони мне.
Она вздохнула:
— Я подумаю.
Он потянулся к ней и взял ее за руку. И вновь его запах всколыхнул давно забытые чувства, пробудил воспоминания о ночах, проведенных вместе под одним одеялом, в страстных объятиях. О долгих медленных поцелуях, сдобренных ароматами свежих лимонов и водки. Два года замужества оставили в памяти много хорошего и плохого, но сейчас, когда его рука лежала на ее плече, вспоминалось только лучшее.
— Я буду ждать твоего звонка, — сказал он, уже полагая, что одержал победу.
«Неужели он думает, что все так просто? — размышляла Маура, выруливая со стоянки в направлении Ямайка-Плейн. — Одна улыбка, одно прикосновение, и все забыто?»
Автомобиль вдруг занесло на обледеневшей дороге, и она вцепилась в руль, мгновенно сосредоточившись. Маура была так взволнована, что совсем забыла про скоростной режим и мчалась как угорелая. «Лексус» начал с визгом тормозить, виляя в поисках точки опоры. Только когда ей удалось выровнять машину, она позволила себе перевести дух. И снова разозлиться.
«Сначала ты разбил мое сердце. Потом чуть не убил».

Мысли были сплошь иррациональные, но с этим уже ничего нельзя было сделать. Виктор вдохновлял ее исключительно на иррациональное мышление.
Подъехав к аббатству Грейстоунз, она почувствовала, насколько устала в пути. Какое-то время она сидела в машине, пытаясь восстановить утраченный контроль над своими эмоциями. Контроль был ключевым словом в ее жизни. Она понимала, что, выйдя из машины, вновь станет официальным лицом и для полиции, и для прессы. Она должна была излучать спокойствие и уверенность и не сомневалась в том, что ей это удастся. В конце концов, это было частью ее работы.
Она вышла из машины и на этот раз перешла дорогу уверенной походкой, не опасаясь того, что поскользнется. Полицейские автомобили выстроились в линию вдоль тротуара, а в хвосте стояли два фургона с телевизионщиками, которые ожидали развития событий. Тусклый день уже клонился к вечеру.
Она позвонила в дверной колокол, и из тени возникла фигура монахини в черном. Она узнала Мауру и молча открыла ей ворота.
Монастырский двор был истоптан десятками подошв. Он был совсем не таким, как тем утром, когда Маура впервые появилась здесь. Покоем, пусть и кажущимся, уже не веяло: следствие шло полным ходом. Во всех окнах горел свет, а из коридоров доносилось гулкое эхо мужских голосов. Когда она вошла в главный вестибюль, в нос ей ударили запахи томатного соуса и сыра, и тут же вспомнилась неаппетитная лазанья, которую так часто подавали в кафетерии госпиталя, где она студенткой проходила врачебную практику.
Маура заглянула в столовую, где за обеденным столом сестры молча вкушали вечернюю трапезу. Она увидела трясущиеся руки, неуверенно подносившие вилки к беззубым ртам, молоко, капавшее со сморщенных подбородков. Большую часть своей жизни эти женщины провели за монастырскими стенами, старея в затворничестве. Доводилось ли кому-то из них сожалеть об упущенных возможностях, о жизни, которую они могли бы прожить иначе, если бы только однажды вышли за ворота и уже никогда не вернулись?
Пройдя дальше по коридору, Маура услышала мужские голоса, такие странные и чужие в этой женской обители. Двое полицейских, узнав ее, помахали руками.
— Здравствуйте, доктор.
— Что-нибудь нашли? — спросила она.
— Пока нет. Как бы всю ночь не проторчать здесь.
— Где Риццоли?
— Наверху. В кельях.

Поднимаясь по лестнице, Маура встретила еще двоих полицейских из команды поисковиков — новички, они выглядели такими молоденькими, будто только что со школьной скамьи. Юноша был еще прыщавым, а девушка держалась с холодным достоинством, свойственным полицейским женского пола. Оба уважительно посмотрели на Мауру, узнав ее. Когда новобранцы расступились, чтобы дать ей дорогу, она вдруг почувствовала себя безнадежно старой. Неужели она наводила на них такой ужас, что они не видели в ней простую женщину с кучей комплексов и страхов? Видимо, она слишком хорошо играла роль непоколебимого профессионала. Маура вежливо поприветствовала их кивком головы и поспешно отвела взгляд в сторону. Она ничуть не сомневалась в том, что ребята будут смотреть ей вслед.
Она нашла Риццоли в келье сестры Камиллы. Та сидела на кровати, поникшая и измученная.
— Похоже, все, кроме вас, уже расходятся по домам, — сказала Маура.
Риццоли подняла голову. Ее веки потемнели, и на лице отражалась такая усталость, какой Маура никогда прежде не видела.
— Мы ничего не нашли. Искали с полудня. Это так долго и утомительно — прочесывать каждый шкаф, каждый ящик. А ведь еще есть поле и сады на заднем дворе — кто знает, что там, под снегом? Она вполне могла завернуть младенца в тряпку и просто выбросить в мусор. Могла передать его кому-то за воротами. Мы можем целыми днями искать то, чего, возможно, и нет.
— А что говорит по этому поводу аббатиса?
— Я не сказала ей, что мы ищем.
— Почему?
— Не хочу, чтобы она знала.
— Но она могла бы помочь.
— Или сделать так, чтобы мы уж точно ничего не нашли. Думаешь, епархия захочет новых скандалов? Думаешь, им хочется, чтобы весь мир узнал о том, что кто-то из этой обители убил собственного ребенка?
— Мы не знаем, что ребенок мертв. Нам известно лишь то, что он пропал.
— Ты абсолютно уверена в результатах вскрытия?
— Да. Камилла была на последнем сроке беременности. А в непорочное зачатие я не верю. — Маура присела на кровать рядом с Риццоли. — Отец ребенка может быть причастен к нападению. Мы должны найти его.
— Да, я как раз размышляла над этим словом. Отец. Святой отец.
— Отец Брофи?
— Красавец мужчина. Вы его видели?
Маура вспомнила ярко-голубые глаза, взгляд которых был устремлен на нее, пока она колдовала над телом бедняги оператора.
Вспомнила статную фигуру в черном, решительно выступившую из ворот монастыря навстречу оголтелой толпе репортеров.
— У него был постоянный доступ в монастырь, — продолжала Риццоли. — Он служил мессу. Исповедовал. А разве есть что-то более интимное, нежели признание в своих грехах в тесной исповедальне?
— Вы хотите сказать, что секс был с обоюдного согласия?
— Я просто говорю, что он внешне привлекателен.

— Нельзя утверждать, что ребенок был зачат в аббатстве. Разве Камилла не ездила навещать родных в марте?
— Ездила. Когда умерла ее бабушка.
— По времени все сходится. Если она забеременела в марте, сейчас она как раз была на девятом месяце. Зачатие могло произойти во время того визита домой.
— Но могло случиться и здесь. В этих стенах. — Риццоли скептически хмыкнула. — Вот тебе и обет целомудрия.
Они какое-то время молчали, уставившись на распятие у изножья кровати. «Какие же мы, люди, грешники, — думала Маура. — Если Бог есть, почему он так высоко задирает планку? Почему требует от нас невозможного?»
— Когда-то я хотела быть монахиней, — произнесла Маура, первой нарушив молчание.
— Я думала, вы не верите в Бога.
— Мне тогда было девять лет. И я узнала, что меня удочерили. Кузен проболтался. Это было одно из самых ужасных открытий, зато оно многое объясняло. Например, почему я совсем не похожа на родителей. Почему у меня нет ни одной детской фотографии. Все выходные я проревела в своей комнате. — Она покачала головой. — Бедные мои родители! Они не знали, что делать, и решили сводить меня в кино, чтобы поднять настроение. Мы смотрели «Звуки музыки», всего за семьдесят пять центов, потому что фильм был старый. — Она сделала паузу. — Джули Эндрюс казалась мне красавицей. Я хотела быть такой же, как Мария. И жить в монастыре.
— Слушайте, доктор. Хотите, открою вам тайну?
— Какую?
— Я тоже хотела.
Маура изумленно уставилась на Джейн.
— Вы шутите.
— Пусть я не дружу с катехизисом, но кто устоит против Джули Эндрюс?
Обе рассмеялись, но это был вымученный смех, мгновенно растворившийся в молчании.
— Так что заставило вас передумать? — спросила Риццоли. — Почему вы не стали монахиней?
Маура встала и подошла к окну. Глядя на темный двор, она сказала:
— Просто я выросла. И перестала верить в то, чего нельзя увидеть, понюхать или пощупать. Короче, в то, что не доказано наукой. — Она помолчала. — И потом, в моей жизни появились мальчики.
— Ах, да. Мальчики! — Риццоли рассмеялась. — Это многое объясняет.
— Знаете, ведь в этом настоящий смысл жизни. С точки зрения биологии.

— Секс?
— Продолжение рода. Этого требуют наши гены. Вот почему мы размножаемся. Мы думаем, что сами контролируем свою жизнь, но на самом деле мы просто рабы ДНК, которая заставляет нас делать детей.
Маура обернулась и остолбенела, увидев слезы в глазах Риццоли; впрочем, она тут же смахнула их рукой.
— Джейн!
— Я просто устала. Не высыпаюсь.
— И больше ничего?
— А что еще может быть? — Ответ был слишком поспешным, слишком агрессивным. Даже Риццоли поняла это и покраснела. — Мне нужно в туалет, — сказала она и поднялась, как будто торопилась скрыться. Возле двери она остановилась. — Кстати, знаете, что за книга лежала на столе? Та, которую читала Камилла. Я нашла это имя в словаре.
— Что за имя?
— Святая Бригита Ирландская. Биография. Забавно, но сегодня есть святой покровитель у каждого и на все случаи жизни. Свой святой есть у портных, у наркоманов. Черт возьми, даже если ключи потеряешь, и на этот случай найдется святой!
— И что за святая эта Бригита?
— Новорожденные, — тихо произнесла Риццоли. — Бригита — покровительница новорожденных. — С этими словами она вышла из комнаты.
Маура посмотрела на стол, где лежала книга. Только вчера она представляла себе Камиллу, которая сидела за этим столом, тихо переворачивала страницы, черпая вдохновение из жизни молодой ирландки, произведенной в святые. И тут же перед глазами возникла совсем иная картина: Камилла уже не тихая и покорная, а измученная, молящаяся святой Бригите во спасение души своего мертвого ребенка. «Молю тебя, прими его в свои всепрощающие объятия. Отведи его к свету, пусть даже он не крещен. Но он невинен. На нем нет греха».
Совсем другими глазами осматривала она теперь стерильную келью. Полы без единого пятнышка, запах хлорки и воска — все это приобретало иной смысл. Чистота как символ невинности. Падшая Камилла отчаянно пыталась стереть свои грехи, искупить вину. Долгие месяцы она жила с сознанием того, что носит под сердцем ребенка, скрывая его под многочисленными складками своей одежды. Или же она отказывалась воспринимать действительность? Не хотела признаться даже самой себе, как это бывает с беременными девочками-подростками, которые до последнего отрицают истинную причину округлившихся животов.
И что же ты сделала, когда твой ребенок появился на свет? Запаниковала? Или хладнокровно избавилась от живого свидетельства своего греха?
С улицы донеслись мужские голоса. Из окна она разглядела темные силуэты двух полицейских, которые вышли из здания. Они остановились, чтобы плотнее запахнуть пальто, потом задрали головы вверх и посмотрели на снег, искрящийся в ночном небе. Вскоре они ушли, и калитка со скрипом закрылась за ними. Маура прислушалась к другим голосам и звукам, но ничего не услышала. Только молчание снежной ночи. «Как тихо, — подумала она. — Как будто только я осталась в этом здании. Забытая и одинокая».
И тут же услышала скрип, а потом какой-то шорох, словно кто-то вошел в комнату. Мурашки побежали по коже, и Маура нервно хохотнула.
— Боже, Джейн, не подкрадывайтесь ко мне, как…
Обернувшись, она замолчала на полуслове.

В комнате никого не было.
Какое-то время Маура стояла, не двигаясь, не дыша, просто уставившись в пустоту. Воздух как будто застыл. Призраки — первое, что пришло ей на ум, прежде чем восторжествовала логика. Старые полы всегда скрипят, а трубы отопления гудят. Она слышала вовсе не шаги, а скрип половиц, сужающихся от холода. Вполне разумное объяснение странных звуков, которые она приняла за чье-то присутствие.
Но Маура все равно ощущала, что она не одна, ей казалось, будто за ней наблюдают.
На ее руках волоски встали дыбом, и нервы напряглись до предела. Что-то скреблось над головой, словно когти царапали дерево. Она перевела взгляд на потолок. Зверь? Он движется.
Маура вышла из кельи, и стук ее сердца на миг заглушил все остальные звуки. Вот он — движется по коридору!
Бум-бум-бум.
Она пошла на шум, не отрывая взгляда от потолка и постепенно ускоряя шаг, пока не столкнулась с Риццоли, которая только что вышла из туалета.
— Эй, — сказала Риццоли. — Куда вы так несетесь?
— Ш-ш-ш! — Маура знаком показала на темный потолок.
— Что?
— Прислушайтесь.
Женщины напрягли слух, пытаясь уловить какие-то новые звуки. Но ничего, кроме гулкого стука сердца, Маура не слышала.
— Может, это просто вода бежала по трубам, — предположила Риццоли. — Я только что сливала воду в унитазе.
— Трубы тут ни при чем.
— Так что вы слышали?
Взгляд Мауры вновь метнулся к старинным балкам, тянувшимся по всей длине потолка.
— Там.
Царапающий звук повторился, уже в дальнем конце коридора.
Риццоли уставилась в потолок.
— Что это, черт возьми? Крысы?
— Нет, — прошептала Маура. — Что бы это ни было, это больше крысы. — Она тихонько двинулась по коридору к тому месту, откуда в последний раз донесся звук. Риццоли последовала за ней.
И в тот же миг топот шагов вихрем пронесся по потолку в обратную сторону.
— Он движется в другое крыло! — воскликнула Риццоли.
Теперь Риццоли была впереди: она первой щелкнула выключателем, когда они нырнули в ближайшую дверь, ведущую в другое крыло. Женщины заглянули в пустынный коридор. Здесь было прохладно, и в воздухе ощущалась влажность. В открытых дверях просматривались заброшенные комнаты, уставленные зачехленной мебелью, издалека похожей на привидения.
Диковинный зверь затих, ничем не выдавая своего местонахождения.
— Ваши люди осматривали это крыло? — спросила Маура.
— Мы обыскали все комнаты.
— А что там, наверху? Над потолком?
— Просто чердак.
— Но что-то там все-таки шевелится, — тихо произнесла Маура. — Этому существу хватает ума понять, что мы его преследуем.

* * *
Маура и Риццоли пробрались в верхнюю галерею часовни и, присев на корточки, разглядывали панель красного дерева, которая, как сказала Мэри Клемент, ограждала чердачное помещение. Риццоли осторожно толкнула доску, и та бесшумно отодвинулась. Женщины уставились в темноту, прислушиваясь. Теплый воздух коснулся их лиц. Все тепло, производимое в обители, поднималось вверх и теперь рвалось наружу через открытый проем.
Риццоли осветила чердак фонариком. В поле зрения попали массивные деревянные балки и розовая оплетка новой изоляции. По полу змеились электрические провода.
Риццоли первой зашла на чердак. Маура включила свой фонарик и двинулась следом. Потолок был невысоким, так что выпрямиться в полный рост не удавалось; приходилось нагибаться, чтобы не задеть деревянные балки над головой. Лучи фонариков описывали широкие круги, но за границей этих светлых пятен царила кромешная темнота, и Маура чувствовала, как ее дыхание учащается. Низкий потолок и духота вызывали такое ощущение, будто они похоронены заживо.
Она едва не подпрыгнула, когда ее коснулась чья-то рука. Не произнося ни слова, Риццоли указала направо.
Половицы вновь заскрипели у них под ногами, когда женщины двинулись дальше. Риццоли пробиралась впереди.
— Постойте, — шепнула Маура. — Может, вызвать подкрепление?
— Зачем?
— Кто знает, что там?
— Я вызову подкрепление, а потом окажется, что мы охотимся за каким-нибудь глупым енотом… — Она остановилась, посветив фонариком сначала влево, потом вправо. — Мне кажется, мы уже над западным крылом. Здесь становится совсем жарко. Выключите фонарь.
— Что?
— Выключите. Я хочу кое-что проверить.
Маура неохотно выключила фонарик. То же самое сделала Риццоли.
Во внезапно наступившей темноте Маура особенно остро ощутила, как участился пульс. «Мы же не видим, что творится вокруг и кто к нам приближается». Она поморгала, чтобы глаза быстрее привыкли к темноте. Потом заметила узкие полоски света, пробивавшегося сквозь расщелины в полу. Они мелькали то тут, то там, в тех местах, где дерево рассохлось.
Шаги Риццоли удалялись. Внезапно ее темная фигура опустилась на корточки, припала к полу. На какое-то мгновение она застыла в этой позе, потом раздался тихий смех.
— Слушайте, это все равно что подглядывать в раздевалку к мальчишкам.
— Куда вы смотрите?
— В келью Камиллы. Мы находимся прямо над ней. Здесь свищ в половице.
Маура шагнула в темноту и подошла к тому месту, где сидела Риццоли. Опустившись на колени, она тоже заглянула в дырку.
Внизу, прямо под ними, был стол Камиллы.
Маура выпрямилась, почувствовав, как холодок пробежал по спине. «Кто бы здесь ни прятался, он видел меня там, в комнате. Он наблюдал за мной».
Бум-бум-бум.

Риццоли так быстро развернулась, что задела локтем Мауру.
Маура поспешила включить свой фонарик, и его луч заметался по чердаку, пытаясь отыскать того, кто все это время находился поблизости. Свет фонаря выхватывал из темноты пучки паутины, массивные балки, нависавшие прямо над головой. Здесь было так жарко, а воздух был таким затхлым, что ощущение удушья повергло ее в панику.
Женщины инстинктивно заняли оборонительную позицию, спиной к спине, и Маура чувствовала напрягшиеся мышцы Риццоли, слышала ее учащенное дыхание. Их взгляды ощупывали темноту в поисках чьих-то диких глаз, свирепого лица.
Маура так лихорадочно озиралась по сторонам, что не сразу сообразила, что увидела. Только сосредоточившись и проследив за лучом фонаря, она заметила неровность на грубом дощатом настиле. Она вгляделась пристальнее, не веря глазам своим.
Она двинулась вперед, и ужас все сильнее охватывал ее по мере того, как луч света выхватывал из темноты одну за другой фигуры, уложенные в ряд. Их было так много…
О боже, да ведь это кладбище! Кладбище младенцев.
Фонарь дрогнул в ее руке. Маура, всегда уверенно державшая скальпель, не могла унять дрожь. Она остановилась, и луч фонарика высветил детское лицо. Голубые глаза сверкнули словно слюдяные пластинки. Она все смотрела, с трудом осознавая реальность представшей взору картины.
А потом расхохоталась. Это был смех безумия.
Риццоли уже стояла рядом, ее фонарик был направлен на розовое личико, кукольный ротик, безжизненный взгляд.
— Что за черт, — произнесла она. — Это же просто дурацкая кукла.
Маура перевела фонарик на другую фигурку. И увидела гладкую пластмассовую кожу, пухлые ножки. Стеклянные глаза все так же лупились на нее.
— Это все куклы, — сказала она. — Целая коллекция.
— Вы только взгляните, как они выложены — в ряд. Похоже на потусторонние ясли.
— Или на ритуал, — тихо произнесла Маура. Дьявольский ритуал в священном месте.
— О боже! Теперь даже мне страшно.
Бум-бум-бум.
Обе женщины разом развернулись, прорезав фонариками темноту, но не увидели ровным счетом ничего. Звук становился все тише. Таинственное существо, жившее на чердаке, теперь удалялось от них. Маура поразилась, что Риццоли уже достала оружие; это произошло так быстро, что она даже не успела этого заметить.
— Мне кажется, это не зверь, — сказала Маура.
После паузы Риццоли произнесла:
— Я тоже так думаю.

— Давайте выбираться отсюда. Пожалуйста.
— Да. — Риццоли сделала глубокий вдох, и Маура почувствовала в нем тремоло страха. — Да, хорошо. Уходим организованно. Нога в ногу.
Они держались рядом, пока шли обратно тем же путем. Воздух становился прохладным, сырым; а может, это страх холодил кожу. К тому времени, как они добрались до выхода, Маура была близка к обмороку.
Они выбрались в галерею часовни, и с первыми же глотками студеного воздуха страх начал улетучиваться. Здесь, при свете, Маура опять могла контролировать ситуацию. И рассуждать логически. Что, собственно, она увидела на этом темном чердаке? Кукол, выложенных в ряд, и ничего более. Пластмассовые тельца, стеклянные глаза и нейлоновые волосы.
— Это был не зверь, — сказала Риццоли. Она опять сидела на корточках, разглядывая пол в галерее.
— Что?
— Здесь отпечаток подошвы. — Риццоли указала на пыльное пятно. Это был след от спортивной обуви.
Маура посмотрела на свои туфли и заметила, что тоже наследила в галерее. Как бы то ни было, тот, кто оставил этот отпечаток, вышел с чердака первым.
— Да, это и есть наше существо, — сказала Риццоли и покачала головой. — Господи! Хорошо, что я не выстрелила. Как подумаю…
Маура уставилась на отпечаток и содрогнулась. След был детским.

6
Грейс Отис сидела за обеденным столом и качала головой.
— Ей всего семь лет. Нельзя верить тому, что она говорит. Она постоянно врет мне.
— И все равно мы бы хотели поговорить с ней, — сказала Риццоли. — С вашего разрешения, разумеется.
— Поговорить о чем?
— О том, что она делала на чердаке.
— Она что-то сломала, так ведь? — Грейс нервно покосилась на мать Мэри Клемент, которая и вызвала ее с кухни. — Она будет наказана, мать-настоятельница. Я стараюсь не выпускать ее из поля зрения, но она все время озорничает исподтишка. И никогда не знаешь, что у нее на уме…
Мэри Клемент положила руку на плечо Грейс.
— Пожалуйста, позвольте полиции побеседовать с ней.
Женщина заколебалась. Вечерняя уборка на кухне оставила на ее фартуке пятна жира и томатного соуса; пряди тусклых волос, выбившиеся из прически, падали на потное лицо. Это было неухоженное, измученное лицо, которое никогда не было красивым, и каждый прожитый день отпечатывался на нем новыми горькими складками. Сейчас, когда все ждали от нее решения, Грейс чувствовала себя хозяйкой положения и, похоже, наслаждалась своей властью. Ей хотелось растянуть это удовольствие, в то время как Риццоли и Маура сгорали от нетерпения.
— Чего вы боитесь, миссис Отис? — тихо спросила Маура.
Грейс в штыки встретила ее вопрос:
— Я ничего не боюсь.
— Тогда почему вы не хотите, чтобы мы поговорили с вашей дочерью?
— Потому что ее словам нельзя доверять.
— Да, мы понимаем, что ей всего лишь семь…
— Она врушка. — Слова прозвучали резко и отрывисто, словно удар хлыста. Лицо Грейс, и без того некрасивое, исказилось уродливой гримасой. — Она обманывает по любому поводу. Даже по всяким глупостям. Нельзя верить ничему из того, что она говорит.
Маура взглянула на аббатису, которая удивленно покачала головой.

— Девочка всегда такая тихая и скромная, — сказала Мэри Клемент. — Поэтому мы и разрешили Грейс приводить ее с собой на время работы.
— Я не могу позволить себе содержать няню, — перебила ее миссис Отис. — Я вообще ничего не могу себе позволить. И у меня есть единственная возможность работать, если после школы она находится здесь.
— Она просто ждет, пока вы управитесь с делами? — уточнила Маура.
— А что еще мне с ней делать? Я должна работать, понимаете? Моего мужа никто держать бесплатно не будет. В наши дни даже умереть нельзя, если у тебя нет денег.
— Простите?
— Мой муж пациент хосписа Святой Катарины. Одному Богу известно, как долго он там пробудет. — Грейс метнула ядовитый взгляд в сторону аббатисы. — Я работаю здесь по соглашению с хосписом.
Соглашение не из приятных, подумала Маура. Грейс с виду не было еще и сорока, но ей, похоже, казалось, что жизнь уже кончена. Она была скована обязательствами — и по отношению к дочери, которая явно не вызывала у нее теплых чувств, и к мужу, который слишком долго умирал. Для Грейс Отис аббатство Грейстоунз было не святой обителью, а тюрьмой.
— А почему ваш муж в хосписе? — осторожно поинтересовалась Маура.
— Я же сказала вам. Он умирает.
— От чего?
— Болезнь Лу Герига, АЛС. — Грейс произнесла это безучастным тоном, но Маура хорошо знала страшный диагноз, скрывающийся под этой аббревиатурой. Еще студенткой ей приходилось осматривать пациента с амиотрофическим латеральным склерозом. Находясь в полном сознании, он был способен ощущать боль, но не мог шевельнуться, поскольку мышцы атрофировались, превратив человека в сгусток мозга, зажатый в бесполезном теле. Осматривая его сердце и легкие, пальпируя живот, она чувствовала на себе его взгляд и старательно избегала его, зная, сколько отчаяния увидит в этих глазах. Покидая больничную палату, она испытывала облегчение с оттенком вины — но лишь с оттенком. Его трагедия ее не касалась. Она была просто студенткой, на мгновение заскочившей в его жизнь и вовсе не обязана была делить с ним тяжкую ношу его несчастья. Она была свободна и могла уйти, что она и сделала.
А вот Грейс Отис не могла. И крест, который несла она, избороздил морщинами ее усталое лицо, выбелил волосы преждевременной сединой.
— По крайней мере я вас предупредила, — произнесла она. — Девочке доверять нельзя. Она любит рассказывать небылицы. Впрочем, иногда довольно забавные.
— Мы понимаем, — сказала Маура. — Детям это свойственно.
— Если вы будете говорить с ней, я должна быть рядом. Проследить, чтобы она вела себя как следует.
— Конечно. Это ваше право как матери.
Наконец Грейс встала.
— Нони прячется на кухне. Пойду приведу ее.

Прошло несколько минут, прежде чем Грейс появилась вновь, волоча за руку темноволосую девочку. Было совершенно ясно, что Нони не хотела выходить из своего укрытия и сопротивлялась, как могла, упираясь каждой клеточкой своего маленького тельца. В конце концов Грейс просто подхватила дочку под мышку и усадила на стул — но не по-матерински нежно, а грубо, с брезгливостью женщины, доведенной до отчаяния. Какое-то мгновение девочка сидела смирно, явно удивленная тем, что так быстро покорилась. Это был кудрявый ребенок с квадратным подбородком и живыми темными глазами, которые сразу же оглядели всех присутствующих. На Мэри Клемент девочка посмотрела лишь мельком, чуть дольше взгляд ее задержался на Мауре и наконец остановился на Риццоли. И уже не двигался, как будто только Риццоли была достойна ее внимания. Как собака, которая из всех сидящих в комнате выберет единственного астматика и станет досаждать ему, Нони остановила свой выбор на той, что любила детей меньше всех из присутствовавших женщин.
Грейс подтолкнула дочь локтем.
— Ты должна поговорить с ними.
Нони сморщила личико в знак протеста. И выдавила из себя два слова, которые прозвучали хрипло и больше походили на кваканье.
— Не хочу.
— Мне все равно, хочешь ты или нет. Это из полиции.
Взгляд Нони по-прежнему был прикован к Риццоли.
— Они не похожи на полицейских.
— Но они работают в полиции, — сказала Грейс. — И если ты не скажешь правду, тебя посадят в тюрьму.
Именно этих слов из уст родителей полицейские опасаются больше всего. У детей появлялся страх перед теми, кому они должны доверять.
Риццоли кратким жестом дала Грейс понять, чтобы та замолчала. Джейн присела на корточки перед Нони, так чтобы их глаза оказались на одном уровне. Они были удивительно похожи — обе с темными кудрями и пронзительным взглядом, так что у Риццоли возникло ощущение, будто она видит перед собой собственного маленького клона. Если бы еще выяснилось, что Нони такая же упрямая, ничего хорошего можно было не ожидать.
— Давай сначала кое-что проясним, хорошо? — Риццоли обратилась к девочке непринужденно, как будто говорила не с ребенком, а со взрослым в миниатюре. — Я не посажу тебя в тюрьму. Я никогда не сажаю детей в тюрьму.
Девочка с сомнением посмотрела на нее.
— Даже плохих детей? — засомневалась Нони.
— Даже плохих.
— Даже очень-очень плохих детей?
Риццоли заколебалась, и в глазах ее промелькнуло раздражение. С Нони было не так-то просто договориться.
— Хорошо, — уступила она. — Очень-очень плохих я посылаю на перевоспитание.
— Это и есть тюрьма для детей.
— Верно.
— Выходит, вы все-таки сажаете детей в тюрьму.

Риццоли обернулась к Мауре, и в ее взгляде можно было прочесть: «Как вам это нравится?».
— Ладно, — вздохнула она. — Ты победила. Но я не собираюсь сажать тебя в тюрьму. Я просто хочу поговорить с тобой.
— А почему вы не в форме?
— Потому что я детектив. Мы не носим форму. Но я настоящий полицейский.
— Но ведь вы женщина.
— Да. Верно. Женщина-полицейский. Так ты скажешь мне, что делала там, на чердаке?
Нони вжалась в стул и вытаращила глаза. Они долго смотрели друг на друга, выжидая, кто первой нарушит молчание.
Грейс не выдержала и стукнула девочку по плечу.
— Давай же! Рассказывай!
— Прошу вас, миссис Отис, — поморщилась Риццоли. — Это не обязательно.
— Но вы видите, что она вытворяет? С ней никогда не сладишь. Ничего по-хорошему не сделает.
— Давайте просто успокоимся, договорились? Я могу подождать.
«Я могу ждать столько же, сколько и ты, малыш», — взглядом сказала девочке Риццоли.
— Итак, Нони. Расскажи нам, откуда у тебя эти куклы. Ну, те, с которыми ты там играешь.
— Я их не крала.
— А я и не говорила, что ты их украла.
— Я их нашла. Целую коробку.
— Где?
— На чердаке. Там еще много таких коробок.
— Тебе нельзя туда ходить, — заявила Грейс. — Ты должна находиться рядом с кухней и никому не мешать.
— А я и не мешала никому. Даже если бы я захотела, там все равно никого нет.
— Итак, ты нашла кукол на чердаке, — сказала Риццоли, возвращая разговор в нужное русло.
— Да, целую коробку.
Риццоли вопросительно взглянула на Мэри Клемент, которая поспешила все объяснить:
— Несколько лет тому назад у нас был благотворительный проект. Мы шили одежду для кукол и отправляли их сиротам в Мексику.
— Значит, ты нашла кукол. — Риццоли вновь обратилась к Ноли. — И играла с ними там, наверху?
— Но ведь они никому не нужны.
— А откуда ты узнала, как пробраться на чердак?

— Я видела, как туда заходил мужчина.
Мужчина? Риццоли переглянулась с Маурой. И наклонилась ближе к Нони.
— Что за мужчина?
— У него на поясе что-то болталось.
— Болталось?
— Молоток и еще что-то. — Девочка указала рукой на аббатису. — Она тоже видела его. И говорила с ним.
Мать Мэри Клемент рассмеялась.
— О! Я знаю, о ком она говорит. У нас недавно был капитальный ремонт. На чердаке действительно работали люди, устанавливали новую изоляцию.
— Когда это было? — спросила Риццоли.
— В октябре.
— У вас есть имена всех этих людей?
— Я могу проверить в гроссбухе. Мы ведем учет всех выплат подрядчикам.
Что ж, признание девочки не было таким уж удивительным открытием. Она проследила, как рабочие заходят в незнакомое для нее место. Место таинственное, куда можно было попасть только через потайную дверь. Соблазн пробраться туда был бы велик для любого ребенка и уж тем более для такой непоседы.
— А тебе не страшно было там, в темноте? — спросила Риццоли.
— У меня ведь есть фонарик.
«Какой глупый вопрос!» — сквозило в голосе Нони.
— И ты не боялась? Ведь ты была там совсем одна?
— А чего бояться?
«Действительно, чего?» — подумала Маура. Эта малышка была бесстрашной, ее не пугали ни темнота, ни полиция. Она сидела, в упор уставившись на собеседницу, как будто именно она, а вовсе не Риццоли, задавала вопросы. Но при всем самообладании она все-таки оставалась ребенком, причем не слишком благополучным. На ее кудряшках лежал слой чердачной пыли. Розовый свитер был изрядно поношенным и давно просился на помойку. К тому же он был явно с чужого плеча — рукава были высоко закатаны и засалены. Только обувь выглядела новой — модные кеды на липучках. Ее ноги не касались пола, и она все время монотонно раскачивала ими. Этакий метроном с избыточной энергией.
— Поверьте, я и не знала, что она бывает там, наверху, — вмешалась Грейс. — Я же не могу все время за ней следить. Мне нужно и стол накрыть, и посуду помыть. Мы не уходим отсюда раньше девяти вечера, да и в постель я ее раньше десяти не могу загнать. — Женщина посмотрела на Нони. — Это тоже проблема, знаете ли. Она очень устает, бывает страшно капризной, поэтому мы все время ссоримся. В прошлом году я из-за нее заработала язву. Она так меня изводила, что желудок начал сам себя пожирать. Меня скручивало от боли, а ей хоть бы что. Она до сих пор без боя не идет ни в постель, ни в ванную. Ей на всех наплевать. Вот такой ребенок, полная эгоистка. Весь мир должен вращаться вокруг нее.

Пока Грейс выплескивала свое раздражение, Маура наблюдала за реакцией Нони. Девочка замерла на стуле и даже перестала болтать ногами, а стиснутые зубы еще резче подчеркивали квадратный подбородок. Но в ее темных глазах блестели слезы. Уже через мгновение они исчезли, стертые грязным рукавом. Она не глухая и не немая, подумала Маура. Она слышит злость в голосе матери. День за днем сотнями разных способов Грейс выплескивает на дочь свое отвращение. И девочка все понимает. Неудивительно, что Нони такой трудный ребенок; неудивительно, что она заставляет Грейс злиться. Это единственная эмоция, которую она может вызвать у своей матери, и единственное доказательство того, что их связывают хотя бы какие-то чувства. Ей всего семь лет, а она уже знает, что бесполезно надеяться на материнскую любовь. Она знает больше, чем думают взрослые, и то, что она видит и слышит, безусловно, вызывает боль.
Риццоли слишком долго сидела на корточках. Она поднялась и размяла затекшие мышцы. Было уже восемь часов, они пропустили ужин, и сил у Риццоли явно поубавилось. Она стояла, глядя на девочку — точную свою копию, с такими же непокорными волосами, таким же решительным лицом.
— Скажи, Нони, ты часто забираешься на чердак? — вымученно спросила Риццоли.
Пыльная шапка волос утвердительно дернулась.
— И что ты там делаешь?
— Ничего.
— Ты только что говорила, что играешь в куклы.
— Это я вам уже сказала.
— А что еще ты делаешь?
Девочка пожала плечами.
— Да ладно, там же скучища, — поднажала Риццоли, — не думаю, что ты так просто болталась бы по чердаку, если бы там не было ничего интересного.
Нони опустила взгляд и уставилась на колени.
— Ты когда-нибудь наблюдала за сестрами? Ну, просто смотрела, чем они занимаются?
— Я все время их вижу.
— А когда они в своих кельях?
— Мне не разрешают туда подниматься.
— Но ты когда-нибудь наблюдала за ними тайком, когда они тебя не видели?
Нони по-прежнему сидела опустив голову. Потом буркнула, уткнувшись в свитер:
— Это называется подсматривать.
— И ты знаешь, что так делать нельзя, — сказала Грейс. — Это вторжение в частную жизнь. Я тебе говорила.
Нони скрестила на груди руки и продекламировала, передразнивая мать:
— «Вторжение в частную жизнь».

Это прозвучало издевкой. Грейс покраснела и двинулась на дочь, словно намереваясь ударить ее.
Риццоли жестом остановила женщину.
— Миссис Отис, вы не будете возражать, если я попрошу вас и мать Мэри Клемент выйти на минутку?
— Вы говорили, что мне можно остаться, — возразила Грейс.
— Думаю, Нони нуждается в маленьком полицейском внушении. Лучше, если вас при этом не будет.
— Ах, да. — Грейс кивнула, и в ее глазах вспыхнул недобрый огонек. — Конечно.
Риццоли угадала: Отис была заинтересована вовсе не в том, чтобы защитить дочь; ей хотелось, чтобы Нони приструнили. Призвали к порядку. Она метнула в сторону дочери взгляд, в котором читалось: «Допрыгалась», и вышла из комнаты в сопровождении аббатисы.
Какое-то время все молчали. Нони сидела, опустив голову и сложив руки на коленях. Полное послушание. Идиллическая картина.
Риццоли придвинула стул и села напротив девочки. Она молчала, словно чего-то ожидая. Выдерживая паузу.
Наконец Нони украдкой взглянула на Риццоли.
— Чего вы ждете? — спросила она.
— Жду, пока ты расскажешь мне, что видела в комнате Камиллы. Потому что знаю: ты подглядывала за ней. Я и сама любила подглядывать, когда была маленькой. Шпионила за взрослыми. Смотрела, какими странными вещами они занимаются.
— Это ведь «вторжение в частную жизнь».
— Да, но все равно забавно, не так ли?
Нони подняла голову и вперила взгляд в Риццоли.
— Вы хотите меня обмануть.
— Я не собираюсь тебя обманывать, ясно? Мне нужно, чтобы ты мне помогла. Думаю, ты очень умная девочка. И уверена, ты видишь многое из того, чего взрослые не замечают. Что ты на это скажешь?
Нони пожала плечами.

— Может быть.
— Так расскажи мне, чем занимаются монахини.
— Какие-нибудь странности?
— Да.
Нони наклонилась к Риццоли и тихо произнесла:
— Сестра Эбигайл носит памперсы. Она писает в штаны, потому что очень старенькая.
— Сколько ей лет, как ты думаешь?
— Ну, лет пятьдесят.
— Да уж. Действительно, старая.
— Сестра Корнелия ковыряет в носу.
— Фу, какая гадость.
— И швыряет козявки на пол, когда думает, что этого никто не видит.
— Еще хуже.
— А сама требует, чтобы я мыла руки, говорит, что я маленькая грязнуля. Но она руки не моет, а ведь они у нее в козявках.
— Ты мне так аппетит испортишь, ребенок.
— Я ее как-то спросила, что же она сама козявки не смывает, а она взбесилась. Сказала, что я слишком много болтаю. Сестра Урсула тоже так сказала, когда я спросила ее, почему у той тети нет пальцев, и шикнула на меня, чтобы я замолчала. Мама все время заставляет меня извиняться. Она говорит, что ей за меня стыдно. Что я вечно лазаю там, где мне не место.
— Ну, ладно, ладно, — сказала Риццоли, делая вид, будто у нее разболелась голова. — Это и в самом деле любопытные вещи. Но ты ведь знаешь, что меня интересует?
— Что?
— Что ты видела в комнате Камиллы, когда подглядывала в дырку? Ты ведь подглядывала, правда?
Нони опять уставилась на коленки.
— Может быть.
— Так да или нет?
На этот раз Нони смиренно кивнула головой.

— Я хотела посмотреть…
— Что?
— Что они носят под платьем.
Маура с трудом сдержалась, чтобы не расхохотаться. Она вспомнила годы учебы в католической школе, когда она задавалась тем же вопросом. Монахини казались ей самыми загадочными существами — в бесформенных черных одеждах, которые скрывали их от любопытных глаз. Что носила Христова невеста на своем обнаженном теле? Ее воображение рисовало уродливые белые панталоны, обтягивающие живот, хлопчатобумажный лифчик, призванный сделать грудь бесформенной, толстые чулки на ногах со вздутыми голубыми венами. Она представляла себе тела, укутанные в многочисленные слои грубого хлопка. И вот однажды она увидела, как сестра Лоуренсия с вечно поджатыми губами приподняла юбку, поднимаясь по лестнице, и из-под полы выплеснулось что-то алое. Это была не простая красная ткань, а атлас. С тех пор она уже другими глазами смотрела и на сестру Лоуренсию, и на всех монахинь вообще.
— Знаешь, — сказала Риццоли, наклоняясь к девочке, — мне тоже всегда было любопытно, что же они носят под одеждой. Так ты видела?
Нони с серьезным видом покачала головой.
— Она никогда не раздевалась.
— Даже когда ложилась спать?
— В это время мне уже пора было уходить домой. Так что я ни разу не видела, как она раздевается.
— Ну что же ты тогда видела? Что делала Камилла в своей комнате, когда оставалась одна?
Нони закатила глаза, как будто ответ на этот вопрос казался ей слишком скучным.
— Она убиралась. Постоянно. Она была первой чистюлей.
Маура вспомнила выскобленный пол, на котором даже краска была стерта.
— Что еще она делала? — спросила Риццоли.
— Читала книгу.
— Что еще?
Нони сделала паузу.
— Много плакала.
— Ты знаешь, почему она плакала?
Девочка в задумчивости закусила нижнюю губу. Лицо просияло, когда нашелся ответ.
— Она оплакивала Христа.
— Почему ты так решила?
Девочка сердито вздохнула.

— Разве вы не знаете? Он умер на кресте.
— Может быть, она плакала по другой причине?
— Но она все время смотрела на него. Он висит у нее на стене.
Маура вспомнила распятие, висевшее напротив кровати Камиллы. Мысленно представила молодую послушницу, распростертую перед ним в мольбе… но о чем? О прощении грехов? Об избавлении от их последствий? Но с каждым месяцем ребенок рос в ее утробе, и она уже чувствовала, как он шевелится. Брыкается. Никакими молитвами или фанатичными уборками нельзя было смыть ее вину.
— Я свободна? — спросила Нони.
Риццоли со вздохом откинулась на спинку стула.
— Да, малыш. Мы закончили. Можешь идти к своей маме.
Девочка спрыгнула со стула, шумно приземлившись, и ее кудряшки запрыгали.
— Еще она грустила из-за уток.
— Вот был бы хороший ужин, — сказала Риццоли. — Жареная утка.
— Она кормила их, а потом они улетели зимовать. Моя мама говорит, что возвращаются не все, потому что многих съедают там, на юге.
— Да-да, такова жизнь. — Риццоли помахала ей рукой. — Иди, тебя мама ждет.
Девочка уже была возле кухонной двери, когда Маура окликнула ее:
— Нони! Где Камилла кормила уток?
— На пруду.
— На каком пруду?
— Там, на заднем дворе. Даже когда они улетели, она все ходила туда, высматривала их, но моя мама сказала, что она напрасно тратит время, потому что утки уже, наверное, во Флориде. Там, где Диснейленд, — добавила она и проскользнула в дверь.
Повисло долгое молчание.
Риццоли медленно повернулась и посмотрела на Мауру.
— Вы слышали это?
— Да.
— Вы думаете…
Маура кивнула:
— Вам придется осмотреть дно пруда.

* * *
Было около десяти вечера, когда Маура подъехала к своему дому. В гостиной горел свет, создавая иллюзию, будто дома кто-то есть, ждет ее, но она-то знала, что это не так. Ее всегда встречал пустой дом; свет зажигали не человеческие руки, а трио автоматических таймеров за пять долларов девяносто девять центов, купленных в ближайшем супермаркете. В короткие зимние дни она выставляла их на пять часов вечера, чтобы не возвращаться в темный дом. Она выбрала Бруклин, пригород к западу от Бостона, из-за чувства безопасности, которое в нее вселяли тихие улицы, обсаженные аккуратными рядами деревьев. Ее соседями были такие же труженики, как она, работавшие в городе и каждый вечер возвращавшиеся в эту тихую гавань. Сосед с одной стороны, мистер Телушкин, был инженером-робототехником из Израиля. Соседки с другой стороны, Лили и Сьюзан, были адвокатами по гражданским делам. В летнее время все тщательно ухаживали за своими палисадниками и автомобилями. Городок был современным воплощением американской мечты, где лесбиянки и ученые-иммигранты радостно помахивали друг другу руками из-за аккуратно подстриженных изгородей. Трудно найти более приятное местечко поблизости от города. Впрочем, Маура знала, насколько иллюзорной была здешняя идиллия. По этим улицам тоже ходили и жертвы, и хищники. Секционный стол в морге — место демократичное, не признающее дискриминации в отношении домохозяек из тихих пригородов.
Хотя зажженная люстра в гостиной обещала уют и тепло, в доме было прохладно. А может, это за ней тянулся морозный шлейф? Маура вспомнила мультяшного героя, над которым вечно нависало грозовое облако. Она включила термостат и разожгла огонь в газовом камине — чрезвычайно удобном приспособлении, которое когда-то поразило ее своей вызывающей фальшью. Огонь есть огонь, и неважно, чем и как его разжигают — с помощью выключателя или путем сложных манипуляций с дровами. Сегодня вечером она как никогда блаженствовала в тепле, радуясь, что так быстро согрелась.
Она налила себе бокал шерри и устроилась в кресле поближе к огню. Из окна были видны рождественские огни, похожие на разноцветные сосульки, которые украшали дом напротив. Они напомнили ей о том, как далека она от праздничного настроения: еще не купила елку, не выбрала подарки и даже не задумалась о рождественских открытках. Вот уже второй год подряд она выпадала из общего веселья. Прошлой зимой она переехала в Бостон перед самым праздником, и в суете налаживания быта и трудоустройства как-то не заметила, что наступило Рождество. «А какое будет оправдание на этот раз?» — подумала она. В запасе оставалась всего лишь неделя на то, чтобы купить елку, развесить фонарики и приготовить эггног. В любом случае можно будет сыграть на пианино несколько рождественских песенок, как бывало в детстве. Праздничный песенник наверняка по-прежнему лежит в ящике скамьи, на которой она обычно сидит перед инструментом…
С тех пор как в последний раз встречала Рождество вместе с Виктором.
Маура бросила взгляд на телефон. Шерри уже давал о себе знать, и она понимала, что на любое решение, принятое сейчас, алкоголь окажет самое непосредственное влияние. А значит, оно будет опрометчивым.
И все равно Маура подняла телефонную трубку. Пока оператор в отеле производил соединение, она смотрела на огонь и думала: «Это ошибка. Мое сердце вновь будет разбито».
Он ответил:
— Маура?
Она еще не произнесла ни слова, а он уже знал, кто звонит.
— Я понимаю, что уже поздно, — сказала она.
— Всего лишь половина одиннадцатого.
— И все-таки мне не следовало звонить.

— Тогда почему ты позвонила? — нежно произнес Виктор.
Маура замолчала и закрыла глаза. Но и с закрытыми глазами все еще видела отсвет пламени. «Даже если ты не смотришь на огонь, даже если притворяешься, будто его нет, он все равно горит. Видишь ты его или нет, он горит».
— Я подумала, что пора перестать избегать тебя, — сказала она. — Иначе мне будет трудно жить дальше.
— Приятно слышать о таком решении.
Маура вздохнула.
— Оно мне далось нелегко.
— Мне кажется, трудно выразить словами то, что ты хочешь сказать мне. В любом случае лучше это сделать при личной встрече, а не по телефону.
— Ты считаешь, так будет лучше?
— Во всяком случае честнее.
Это был вызов. Он решил испытать ее мужество.
Маура выпрямилась в кресле, не сводя глаз с огня.
— А почему для тебя это так важно?
— Потому что, надо признать, нам обоим нужно жить дальше. Сейчас мы топчемся на месте, не понимая толком, что произошло между нами. Я любил тебя; думаю, и ты любила меня; тем не менее, посмотри, к чему мы пришли. Мы даже не можем быть друзьями. Скажи мне, почему. Почему двое людей, которые были мужем и женой, не могут поговорить цивилизованно? Так, как говорят со всеми остальными?
— Потому что ты не такой, как все.
«Потому что я любила тебя».
— Мы можем это сделать, так ведь? Просто поговорить с глазу на глаз, похоронить призраки. Я недолго пробуду в городе. Решай: или сейчас, или никогда. Или мы по-прежнему будем прятаться друг от друга, или же поговорим начистоту о том, что произошло. Вини во всем меня, если тебе так удобнее. Признаюсь, я заслуживаю этого. Но давай перестанем делать вид, будто мы не существуем друг для друга.
Она посмотрела на пустой стакан из-под шерри.
— Когда ты хочешь увидеться?
— Я мог бы приехать прямо сейчас.
Маура бросила взгляд на окно и снова увидела разноцветные фонарики-сосульки, которые светили особенно ярко во внезапно опустившейся черноте ночи. За неделю до Рождества она чувствовала себя одинокой как никогда.
— Я живу в Бруклине, — произнесла она в трубку.

7
Сквозь пелену снега она различила фары его автомобиля. Он ехал медленно, высматривая ее дом, и все-таки проехал мимо, в самый конец аллеи.
«Ты тоже весь в сомнениях, Виктор, — подумала она. — Тоже задаешься вопросом, не ошибка ли это, и не лучше ли развернуться и поехать обратно в город?»
Автомобиль остановился у тротуара.
Маура отошла от окна и остановилась посреди гостиной, чувствуя, как забилось сердце и взмокли ладони. Звонок в дверь как будто застал ее врасплох, и она судорожно вздохнула. Она была не готова к встрече с ним, но Виктор уже стоял за дверью — не заставлять же его томиться на холоде.
Звонок прозвенел еще раз.
Она открыла дверь, и в дом ворвались снежинки. Они искрились на его куртке, на волосах, бороде. Это была классическая сценка в стиле канала «Холлмарк» — бывший любовник стоит на пороге, жадно вглядываясь в лицо женщины, а она не может придумать ничего лучше, кроме как сказать: «Входи». Ни поцелуя, ни объятий, ни даже рукопожатия.
Виктор зашел, скинул с себя куртку. Вешая ее в шкаф, она уловила знакомый запах, и ей стало трудно дышать. Она захлопнула дверцу и повернулась к гостю.
— Хочешь чего-нибудь выпить?
— Как насчет кофе?
— Настоящего?
— Прошло всего три года, Маура, и ты уже забыла?
Нет, она не забыла. Кофе крепкий и черный — такой он любил. Маура испытывала знакомое волнующее чувство, когда вела его на кухню, а потом доставала из морозильника упаковку кофе «Сатро-Ростерс» в зернах. Это был их любимый сорт, когда они жили в Сан-Франциско, и ей до сих пор присылали свежие зерна из магазина раз в две недели. Брак может разрушиться, но некоторые связанные с ним привычки остаются. Она смолола зерна и запустила кофеварку, зная, что он медленно оглядывает ее кухню, оценивая холодильник «Саб-Зироу» из нержавеющей стали, плиту «Вайкинг» и столешницы под черный гранит. Она переделала кухню вскоре после покупки дома и сейчас испытывала гордость от сознания того, что он находится на ее территории, что она сама заработала все, на что он сейчас смотрит, заработала тяжелым трудом. В этом смысле их развод был относительно спокойным: они не предъявляли друг другу никаких имущественных претензий. После двух лет совместной жизни каждый из них просто забрал свою часть раздельного имущества, и они разбежались. Этот дом был только ее собственностью, и каждый вечер, переступая порог, она знала, что найдет все вещи на своих местах. И каждый предмет мебели был выбран ею и куплен на ее деньги.

— Похоже, ты наконец приобрела кухню своей мечты, — сказал он.
— И очень рада этому.
— Тогда скажи, неужели еда и впрямь вкуснее, если готовить на модной плите с шестью конфорками?
Маура не оценила его сарказма и выпалила в ответ:
— Если хочешь знать, вкуснее. И еще вкуснее, когда ешь из фарфоровой посуды от Ричарда Джинори.
— А как же старый добрый «Крейт и Баррел»?
— Я решила побаловать себя, Виктор. Перестала испытывать чувство вины оттого, что у меня есть деньги и я их трачу. Жизнь слишком коротка, чтобы жить как хиппи.
— Да ладно, Маура. Неужели жизнь со мной так ужасна?
— Ты заставлял меня думать, будто позволить себе немного роскоши — значит предать идею.
— Какую идею?
— Для тебя все вокруг было идеей. В Анголе люди голодают, поэтому грех покупать красивые скатерти. Или есть мясо. Или ездить на «Мерседесе».
— Мне казалось, что и ты так думаешь.
— Знаешь что, Виктор? Идеализм быстро надоедает. Я не стыжусь того, что у меня есть деньги, и не испытываю вины за то, что я их трачу.
Наливая кофе, она задавалась вопросом: доходит ли до него, что он, поклонник кофе марки «Сатро», пьет напиток, приготовленный из зерен, которые доставляют через всю страну (сколько топлива сожгли на авиаперевозке!). Или что чашка, в которую налит его кофе, украшена логотипом фармацевтической компании (полученная ею «взятка»!). Но Виктор молча принял чашку из ее рук. Странно для человека, повернутого на идеализме.
Именно эта страсть и увлеченность поначалу привлекли Мауру. Они познакомились в Сан-Франциско на конференции по медицине в странах третьего мира. Она выступала с докладом по организации процедуры вскрытия в этих странах; он рассказывал о человеческих трагедиях, с которыми сталкивались миссионеры фонда «Одна Земля». Стоя на трибуне перед хорошо одетой аудиторией, Виктор больше походил на усталого и небритого путешественника, чем на врача. Впрочем, он действительно был только что с самолета, прилетевшего из Гватемалы, и даже не успел сменить рубашку. Он вошел в конференц-зал с одной коробкой слайдов. У него не было ни написанной речи, ни заметок — только драгоценная коллекция снимков, которые сменялись на экране в трагической прогрессии. Молодая эфиопка, умирающая от столбняка. Перуанский мальчик с волчьей пастью, брошенный на обочине дороги. Казахская девочка, умершая от пневмонии, в похоронном саване. Каждую из этих смертей можно было предотвратить, подчеркивал он, комментируя кадры. Все это были невинные жертвы войн, нищеты и безразличия со стороны мирового сообщества. Его организация «Одна Земля» могла бы спасти этих несчастных. Но не хватало ни денег, ни добровольцев, чтобы предотвратить гуманитарную катастрофу.
Мауру тогда глубоко взволновала его речь. Он с такой горячностью рассказывал о палаточных больницах и передвижных кухнях, о бедняках, которые каждый день умирают незамеченными.
Когда в зале зажегся свет, она уже смотрела на него другими глазами. Перед ней был не неряшливый врач, а человек, который посвятил свою жизнь великой цели. Ее, превыше всего ценившую порядок и логику, неудержимо потянуло к этому мужчине с бешеной энергетикой, который ради благой идеи бросался в самые бредовые экспедиции.
А что он увидел в ней? Разумеется, не боевую подругу. Нет, она принесла в его жизнь стабильность и покой. Именно Маура вела их совместную бухгалтерию и организовывала домашнее хозяйство, она ждала Виктора дома, пока он бороздил «горячие» точки, перелетая с континента на континент. Его жизнь протекала на колесах, и в ней был избыток адреналина.
«Был ли он счастлив в этой жизни без меня?» — подумала Маура. Сейчас, сидя у нее на кухне за чашкой кофе, он не выглядел таким уж счастливым. Во многом он был все тем же Виктором. С лохматой головой, в мятой рубашке с истрепанным воротником — как всегда, полное пренебрежение к условностям. Но в чем-то он изменился. Постаревший, усталый, Виктор был каким-то присмиревшим, даже грустным; казалось, зрелость затушила его огонь.

Маура села со своей чашкой кофе за стол, и теперь они смотрели друг на друга.
— Жаль, что этот разговор не состоялся три года назад, — сказал он.
— Три года назад ты бы не стал слушать меня.
— А разве ты пыталась? Ты когда-нибудь призналась мне в том, что устала быть женой общественного деятеля?
Она уставилась в свою чашку. Нет, этого она ему не говорил. Она держала это в себе, как и все другие негативные эмоции. Злость, возмущение, отчаяние — все это выводило ее из себя, нарушало порядок жизни, и она была не в силах смириться. Подписав наконец бумаги о разводе, она испытала странное облегчение.
— Я и не догадывался, насколько тебе тяжело со мной, — сказал он.
— Разве что-то изменилось бы, если бы я сказала тебе об этом?
— Ты могла хотя бы попытаться.
— И что бы ты сделал? Ушел бы из «Одной Земли»? Компромисс был невозможен. Ты слишком увлекся ролью святого Виктора. Награды, почести. За то, что ты примерный муж, на обложку «Пипл» не поместят.
— Ты думаешь, я делаю все это только из-за наград, внимания и рекламы? Господи, Маура, ты же знаешь, насколько важна моя работа. Я ведь заслуживаю хоть какого-то уважения?
Она вздохнула.
— Ты прав, это было несправедливо с моей стороны. Но мы оба знали, что, отними у тебя твое дело, и ты заскучаешь.
— Да, это так, — признался он. И добавил еле слышно: — Но тогда я не знал, как буду скучать по тебе.
Маура оставила его последние слова без ответа. Позволила им обоим насладиться молчанием. По правде говоря, она и не знала, что сказать: его признание было большой неожиданностью.
— Ты прекрасно выглядишь, — сказал он. — И, похоже, довольна жизнью. Так и есть?
— Да. — Ответ вырвался слишком быстро, почти автоматически. Она почувствовала, что краснеет.
— Новая работа тебя устраивает? — спросил он.
— Она держит меня в тонусе.
— Это забавнее, чем терроризировать студентов-медиков в университете?
Она рассмеялась.
— Я не терроризировала студентов.
— Они бы не согласились.

— Я просто ставила им высокую планку, вот и все. И они почти всегда справлялись с поставленной задачей.
— Ты была хорошим преподавателем, Маура. Я уверен, в университете были бы рады принять тебя обратно.
— Все мы стремимся вперед, правда? — Она чувствовала его взгляд и намеренно придала лицу непроницаемое выражение.
— Я тебя видел вчера по телевизору, — сказал он. — В вечерних новостях. Сюжет про нападение на монахинь.
— Я надеялась, что не попаду в кадр.
— А я сразу заметил тебя. Ты как раз выходила из ворот.
— Это один из минусов моей работы. Всегда приходится быть на виду.
— Тем более в таком деле, могу себе представить. Сюжет прошел по всем телеканалам.
— И что говорят?
— Что у полиции нет подозреваемых. Мотив остается неизвестным. — Он покачал головой. — Это действительно как-то нелогично — нападать на монахинь. Если только речь не идет об изнасиловании.
— А что, это более логично?
— Ты знаешь, что я имею в виду.
Да, она знала, знала и самого Виктора достаточно хорошо, чтобы понять: не стоит обижаться на его комментарий. В самом деле, между хладнокровным сексуальным хищником и психопатом, не способным воспринимать реальность, есть большая разница.
— Сегодня утром я делала вскрытие, — сказала она. — Множественные черепные травмы. Порвана средняя мозговая артерия. Он бил ее снова и снова, возможно, молотком. Не уверена, что в этом нападении присутствует логика.
Он покачал головой.
— Как ты справляешься с этим, Маура? От красивых и чистых больничных смертей ты перешла к сущим кошмарам.
— Я бы не сказала, что смерть в больнице всегда красивая и чистая.
— Но ведь не сравнить с трупами убитых! Она была молодая, так ведь?
— Всего двадцать. — Она замолчала, едва не проговорившись о том, что обнаружила во время вскрытия. Раньше они охотно делились врачебными сплетнями, доверяя друг другу и не сомневаясь в том, что информация останется конфиденциальной. Но эта тема была слишком мрачной, а Маура не хотела впускать Смерть в их дальнейший разговор.
Маура встала, чтобы налить еще кофе. Вернувшись к столу с кофейником, она сказала:
— А теперь расскажи о себе. Чем сейчас живет святой Виктор?
— Пожалуйста, не называй меня так.
— Когда-то тебе это казалось забавным.
— А теперь я вижу в этом нечто зловещее. Когда пресса начинает называть тебя святым, это значит, что они просто ждут шанса скинуть тебя с пьедестала.
— Я заметила, ты и «Одна Земля» частенько фигурируете в новостях.
Он вздохнул.
— К сожалению.
— Почему к сожалению?

— Прошлый год выдался очень тяжелым. Так много новых конфликтов, беженцев. Это единственная причина, почему мы так часто мелькаем в новостях. Ведь мы на передовой. Нам еще повезло, что в прошлом году мы получили огромный грант.
— Как результат всей этой восхваляющей прессы?
Он пожал плечами.
— Просто время от времени у какой-нибудь крупной корпорации просыпается совесть, и они решают выписать чек.
— Уверена, налоговые льготы сопоставимы с такими пожертвованиями.
— Но эти деньги быстро кончаются. Стоит какому-нибудь новому маньяку развязать войну — тут же появляются миллионы новых беженцев. Еще одна сотня тысяч детей, умирающих от тифа или холеры. Вот что не дает мне спать по ночам, Маура, — мысли о детях.
Он глотнул кофе, потом поставил чашку на стол, как будто вкус напитка стал ему неприятен.
Маура наблюдала за ним, таким смирным и тихим, отмечая новые пряди седины в его волосах. Даже став старше, Виктор не утратил своего идеализма, подумала она. Именно идеализм когда-то привлек ее, из-за него же они потом разбежались. Маура не могла конкурировать с мировыми проблемами в борьбе за внимание Виктора, не стоило даже тягаться. Его роман с медсестрой-француженкой, в конце концов, не явился для нее полной неожиданностью. Это был вызов, попытка утвердиться в своей независимости.
Они молчали, избегая встречаться взглядами — двое людей, когда-то любивших друг друга, теперь не знали, о чем говорить. Маура услышала, как Виктор встал из-за стола, и пронаблюдала, как он подошел к раковине и вымыл свою чашку.
— Как поживает Доминик? — поинтересовалась она.
— Понятия не имею.
— Она еще работает в «Одной Земле»?
— Нет. Она ушла. Это было неудобно для нас обоих, после того как… — Он пожал плечами.
— Вы что же, не поддерживаете отношений?
— Для меня эта связь не имела никакого значения, Маура. Ты знаешь.
— Забавно. А для меня она слишком много значила.
Виктор повернулся к ней.
— Ты когда-нибудь перестанешь злиться по этому поводу?
— Прошло три года. Наверное, пора уже перестать.
— Ты не ответила на мой вопрос.
Она опустила голову.
— У тебя был роман на стороне. Я должна была разозлиться. Это был единственный выход для меня.
— Единственный выход?

— Чтобы оставить тебя. Остыть к тебе.
Он подошел к ней и положил руки ей на плечи. Его прикосновение было теплым и интимным.
— Я не хочу, чтобы ты остыла ко мне, — сказал он. — Пусть лучше ненависть. По крайней мере хотя бы какое-то чувство. Больше всего я боялся, что ты вот так просто возьмешь и уйдешь. Холодно и решительно.
«А иначе я не умею», — думала она, когда его руки сомкнулись вокруг ее шеи, и теплое дыхание коснулось ее волос. Она уже давно научилась справляться с подобной сумятицей в душе. Они совсем не подходили друг другу. Жизнелюб Виктор, женатый на Королеве мертвых. С чего они решили, что из этого союза выйдет толк?
«Просто мне хотелось его тепла, его страсти. Я хотела того, что мне не дано».
Телефонный звонок заставил руки Виктора замереть на ее плечах. Он отступил в сторону, а ей так нужно было его тепло. Маура поднялась из-за стола и подошла к телефону. Одного взгляда на определитель номера ей хватило, чтобы понять: этот звонок отправит ее в ночь, в снегопад. Пока она говорила с детективом и уточняла маршрут, Виктор безропотно ждал. Сегодня ее призывали на службу, а он оставался дома.
Она повесила трубку.
— Извини. Я должна уехать.
— Что, смерть с косой вызывает?
— Убийство в Роксбери. Меня ждут.
Виктор проводил ее до двери.
— Хочешь, я поеду с тобой?
— Зачем?
— За компанию.
— Поверь мне, на месте убийства с компанией проблем не возникает.
Он оглянулся и посмотрел в окно, за которым валил густой снег.
— Не самая хорошая ночь для поездок.
— Это относится к нам обоим. — Маура нагнулась, чтобы надеть сапоги. Она порадовалась тому, что он не видел ее лица, и сказала: — Тебе не стоит возвращаться в отель. Почему бы тебе не остаться здесь?

— Ты имеешь в виду, на ночь?
— Это было бы удобнее для тебя. Ты можешь постелить себе в комнате для гостей. Возможно, меня не будет несколько часов.
Его молчание вогнало Мауру в краску. По-прежнему не глядя на Виктора, она застегнула пальто. Ей вдруг захотелось исчезнуть, и она поспешно открыла дверь.
И услышала его голос за спиной:
— Я подожду тебя.
* * *
Свет проблесковых маячков прорезал пелену снегопада. Маура притормозила в хвосте патрульной машины, и тут же к ней приблизился полицейский. Лицо его было прикрыто воротником, отчего он был похож на черепаху, забившуюся в панцирь. Она опустила стекло и сощурилась под ярким светом его фонарика. Снежинки ворвались в машину и осели на торпеде.
— Доктор Айлз, бюро судебно-медицинской экспертизы, — представилась она.
— Хорошо, вы можете парковать машину прямо здесь, мэм.
— Где тело?
— Внутри. — Он махнул фонариком в сторону здания на противоположной стороне улицы. — Парадная дверь заперта на висячий замок, поэтому заходить нужно со стороны аллеи. Электричества нет, так что смотрите под ноги. Вам понадобится фонарик. Там на аллее полно всякого хлама.
Маура вышла из машины, окунувшись в белую метель. Сегодня она была готова к любой непогоде и сейчас радовалась своей предусмотрительности — ноги, обутые в непромокаемые боты, были теплыми и сухими. Дорогу изрядно замело, но снег был мягкий и пушистый, поэтому ступать по нему было легко и приятно.
На подходе к аллее Маура включила фонарик и увидела обвисшую полоску ленты оцепления, желтый цвет которой был едва различим под белой опушкой. Она приподняла ленту и скользнула под нее, обрушив на себя маленький снегопад. Аллею загромождали какие-то бесформенные кучи, припорошенные снегом. Ноги наступили на что-то твердое, и послышался треск стекла. По-видимому, аллею использовали как свалку, и оставалось только догадываться, какие неприглядные предметы скрывались под белым одеялом.
Она постучала в дверь и крикнула:
— Откройте, судмедэкспертиза!

Дверь распахнулась, и ее ослепило светом фонаря. Она не видела человека, который держал фонарь, но по голосу узнала в нем детектива Даррена Кроу.
— Здравствуйте, доктор. Добро пожаловать в тараканье царство.
— Вы не могли бы светить в другую сторону?
Луч соскользнул с ее лица, и Маура разглядела силуэт детектива — широкоплечий и угрожающий. Кроу был одним из самых молодых сотрудников отдела убийств, и каждый раз, когда ей доводилось работать с ним, у нее возникало ощущение, будто снимается телесериал с Кроу в главной роли. Он действительно выглядел киношным полицейским с уложенными феном волосами и соответствующей манерой поведения — «звездной» и самодовольной. Единственное, что мужчины подобные Кроу уважали в женщине, так это холодный профессионализм — именно его Маура и демонстрировала. Если коллеге-мужчине было дозволено дружеское подшучивание над Кроу, то на нее это не распространялось; барьеры были четко очерчены, полномочия распределены, а иначе он нашел бы способ посягнуть на ее авторитет.
Маура надела перчатки и бахилы и вошла в здание. Посветив фонариком по сторонам, она обратила внимание на то, как много вокруг металлических поверхностей. Огромный холодильник, стальные столешницы. Промышленная плита и печи.
— Когда-то здесь находился итальянский ресторан «Мама Кортина», — пояснил Кроу. — Пока мама не обанкротилась и не оставила свой бизнес. Два года назад на здание был наложен арест, и двери заперли на висячие замки. Похоже, вход со стороны аллеи недавно был взломан. Все это кухонное оборудование подготовлено к аукциону, но не знаю, кто захочет его купить. Оно совершенно непригодно к работе. — Детектив посветил фонариком на газовые горелки, на которых черной коркой застыл многолетний жир. От луча света бросились врассыпную тараканы. — Здание буквально кишит этими тварями. Им здесь есть чем поживиться.
— Кто обнаружил тело?
— Один из наших ребят из отдела по борьбе с наркотиками. Они тут неподалеку проводили задержание наркоторговцев. Подозреваемый скрылся, и они решили, что он рванул в эту аллею. Бросившись за ним, заметили открытую дверь. Вошли в здание, а тут такой сюрприз. — Он посветил на пол. — В пыли обнаружены следы волочения. Как будто убийца тащил жертву через это помещение. — Он посветил в другой угол кухни. — Тело там. Нам придется пройти через зал.
— Вы уже провели здесь видеосъемку?
— Да. Извели две упаковки батареек, чтобы установить свет. Батарейки кончились. Так что будет темновато.
Маура последовала за Кроу к двери кухни, держа руки по швам, — так она напоминала себе, что нельзя ничего касаться, — как будто у нее могло возникнуть такое желание! Вокруг что-то шелестело, и она представила себе, как полчища насекомых штурмуют стены и потолок. Она могла стоически переносить кровавые зрелища, но мерзкие твари вызывали у нее содрогание.
Войдя в зал, она уловила букет запахов, столь характерных для задворок старых ресторанов: пахло мусором и перекисшим пивом. Но здесь к ним примешивался еще один хорошо знакомый запах, от которого у нее участилось дыхание. В нем была цель ее визита, и он вызывал в ней любопытство вперемешку с ужасом.
— Похоже, здесь был наркопритон, — сказал Кроу, посветив на пол, где Маура увидела старое одеяло и кипу газет. — Кругом полно свечей. Хорошо еще, что они не спалили дом со всем этим хламом. — Фонарик скользнул по кучам упаковок и пустых консервных банок. С вершины кучи на них смотрели два желтых глаза — крыса нагло и бессовестно таращилась, словно приглашая подойти ближе.
Крысы и тараканы. «Что же осталось от трупа, когда кругом столько любителей падали?» — подумала она.
— Нам туда. — Кроу уверенно прокладывал путь среди столов и поваленных стульев. — Держитесь этой стороны. Здесь есть следы, которые мы стараемся сохранить. Кто-то на подошвах разнес кровь. Отпечатки тянутся оттуда.

Детектив вывел Мауру в короткий коридор. Из двери в углу просачивался слабый свет. Там находился мужской туалет.
— Доктор приехала! — крикнул Кроу.
Из-за двери вынырнул еще один луч фонарика, а следом за ним Джерри Слипер, партнер Кроу. Он устало махнул Мауре рукой в перчатке. Слипер был старейшим детективом отдела убийств, и всякий раз при встрече с ним ей казалось, что его плечи еще больше ссутулились. Она задавалась вопросом, не связано ли его уныние с вынужденной необходимостью работать в паре с Кроу. Ни мудрость, ни опыт не могли переплюнуть агрессивность молодости, и Слипер давно уступил бразды правления своему властолюбивому напарнику.
— Зрелище не из приятных, — сказал Слипер. — Радуйтесь хотя бы тому, что сейчас не июль месяц. Даже представить себе не могу, какая была бы вонь, если бы не чертовский холод.
Кроу расхохотался.
— Похоже, кто-то уже готовится переехать во Флориду.
— Послушай, я уже присмотрел для себя прелестный домишко в кондоминиуме. Всего в квартале от берега. Я буду целыми днями расхаживать в плавках. И плевать мне на всех.
«Теплые пляжи, — подумала Маура, — шелковистый песок. Разве кто-нибудь из нас отказался бы от такой перспективы? Променял бы ее на этот темный вонючий коридор?»
— Труп в вашем распоряжении, доктор, — сказал Слипер.
Она подошла к двери. Луч ее фонарика упал на грязные плитки пола, выложенные в черно-белом шахматном порядке. На плитках отпечатались следы подошв и засохшей крови.
— Держитесь ближе к стене, — предупредил Кроу.
Маура вошла в комнату и тут же шарахнулась в сторону — прямо в ногах что-то зашуршало.
— Господи, — прошептала она и нервно рассмеялась.
— Да эти крысы плодятся — позавидовать можно, — сказал Кроу. — К тому же им здесь раздолье.
Под дверью в туалет мелькнул длинный хвост, и она вспомнила старые городские байки о крысах, которые плавают в канализационных трубах и выныривают из унитазов.
Маура медленно обвела лучом фонарика два умывальника с отсутствующими кранами, писсуар, забитый мусором и окурками. Скользнув на пол, луч выхватил из темноты обнаженное тело, лежавшее на боку возле писсуара. Сквозь спутанные черные волосы посверкивали оголенные лицевые кости. И на теле виднелись множественные следы крысиных укусов: грызуны уже пировали на этой груде свежего мяса. Но не жуткое зрелище растерзанной острыми зубами плоти шокировало ее, а крохотный размер тела.
Ребенок?

Маура опустилась на корточки возле трупа. Правая щека жертвы была прижата к полу. Наклонившись ближе, она увидела хорошо сформированные груди — совсем не детские. Перед ней была зрелая женщина, просто миниатюрной комплекции, со стертыми чертами лица. Крысы жадно обглодали левую щеку, изъев кожу и даже носовой хрящ. Кожа, оставшаяся на теле, была очень смуглой. «Латиноамериканка?» — подумала Маура, скользя лучом фонарика по костлявым плечам и шишковатому позвоночнику. Темные, почти багровые наросты были разбросаны по всему телу. Она остановила луч на левом бедре и ягодице и увидела другие повреждения. Злобные хищники растерзали плоть по всему бедру, голени и…
Луч фонарика замер на щиколотке.
— Боже, — выдохнула она.
Левой ступни не было. Щиколотка оканчивалась культей, уже почерневшей от гниения.
Она посветила на другую щиколотку и увидела такой же обрубок. Правая ступня тоже отсутствовала.
— А теперь посмотрите на руки, — сказал Кроу, который приблизился и встал рядом. Он добавил света от своего фонарика, чтобы она могла разглядеть руки, спрятанные в тени туловища.
Но вместо рук она увидела два обрубка в лохмотьях кожи со следами зубов хищников.
Она в ужасе отпрянула.
— Я так понимаю, это не крысы отгрызли, — сказал Кроу.
Она нервно сглотнула.
— Нет. Эти конечности были ампутированы.
— Вы думаете, он сделал это, когда она была жива?
Маура уставилась на грязный кафель пола и увидела небольшие лужицы засохшей крови под обрубками. Фонтаны крови оставляют совсем другие следы.
— Когда делали ампутацию, артериального давления уже не было. Конечности отрезали после смерти. — Она взглянула на Кроу. — Вы их нашли?
— Нет. Он забрал их с собой. Одному дьяволу известно, зачем.

— Этому может быть единственное логическое объяснение, — вмешался Слипер. — Теперь у нас не будет отпечатков пальцев. Мы не можем идентифицировать труп.
— Если он пытался замести следы… — начала говорить Маура, уставившись на лицо с оголенной костью, и вдруг почувствовала прилив ужаса. — Мне нужно перевернуть ее, — быстро проговорила она.
Она достала из своего чемоданчика одноразовую простыню и расстелила ее рядом с телом. Слипер и Кроу вдвоем передвинули труп на простыню.
Слипер судорожно вздохнул и, поморщившись, отвернулся. Правая щека, прижатая к полу, теперь была хорошо видна. Так же, как и единственное пулевое отверстие в левой груди.
Но не пулевая рана шокировала Слипера, а правая половина лица жертвы, на которой оказался выпученный глаз без века. Прижатая к полу, правая щека оказалась недоступной для грызунов, но кожи на ней все равно не было. Высохшая мышца превратилась в жесткие волокна, сквозь которые жемчужным блеском просвечивала скуловая кость.
— Похоже, это не крысы, — высказал свое мнение Слипер.
— Нет, это не их работа, — подтвердила Маура.
— Господи, неужели он вот так запросто содрал кожу? Как будто сорвал…
Маску. Только эта маска была не из резины и не из пластика, а из человеческой кожи.
— Он изуродовал ей лицо, руки. Не оставил нам никаких зацепок для установления личности, — сказал Слипер.
— Но зачем ему ступни? — удивился Кроу. — Это абсолютная бессмыслица. Идентификацию по пальцам ног еще не придумали. К тому же она не выглядит жертвой, которую вообще будут разыскивать. Кто она — черная? Латиноска?
— Разве по расе можно определить, будут ее разыскивать или нет? — удивилась Маура.
— Я просто хочу сказать, что она не похожа на добропорядочную домохозяйку. И с чего это ей было околачиваться на этой помойке?
Маура встала. Ее неприязнь к Кроу настолько обострилась, что ей стало трудно находиться рядом с ним. Она посветила фонариком по сторонам, еще раз оглядев умывальники и писсуары.
— Там кровь на стене.
— Я полагаю, он порешил ее именно здесь, — сказал Кроу. — Приволок сюда, прижал к стене и спустил курок. Потом отрезал конечности, прямо там, где она упала.
Маура уставилась на пятна крови на плитках. Их было совсем немного, потому что к тому времени жертва уже была мертва. Ее сердце перестало биться и качать кровь. Она уже ничего не чувствовала, когда убийца опустился рядом с ней на корточки, и его лезвие вонзилось глубоко в запястье, разрывая связки. Он резал ее лицо так, как будто свежевал медведя. И собрав свою добычу, он оставил ее бесформенную тушу на съедение грызунам, которыми кишело это заброшенное строение.
Еще несколько дней — и крысы добрались бы до мышц.
За месяц сгрызли бы и кости.
Она взглянула на Кроу.
— Где ее одежда?

— Все, что мы нашли, — это обувь. Один теннисный тапок четвертого размера. Валялся на кухне. Думаю, он обронил его по пути к выходу.
— На нем была кровь?
— Да. Брызги сверху.
Маура посмотрела на правую культю на ноге.
— Выходит, он раздел ее здесь, в этой комнате.
— Посмертное изнасилование? — произнес Слипер.
Кроу фыркнул.
— Кому захочется трахать женщину, у которой вся кожа в сифилитических болячках? Или что это у нее? Это не заразно? Не оспа?
— Нет, эта сыпь похожа на хроническую. Видите, как много подсохших корочек?
— Ну, не знаю, кто бы отважился прикоснуться к ней, не говоря уж о том, чтобы трахнуть.
— На каждый товар свой покупатель, — сказал Слипер.
— Или, быть может, он раздел ее, чтобы оголить тело, — предположила Маура. — Чтобы его поскорее сгрызли крысы.
— А зачем он забрал с собой одежду?
— Возможно, это был еще один способ затруднить ее опознание.
— Мне кажется, он просто захотел взять себе эти вещи, — сказал Кроу.
Маура взглянула на него.
— Но зачем?
— По той же причине, что руки, ступни, кожу с лица. Ему нужны были сувениры. — Кроу посмотрел на Мауру, и в полумраке его фигура как будто стала еще выше. И более угрожающей. — Думаю, наш мальчик — коллекционер.

* * *
Свет на крыльце все еще горел: она издалека заметила его желтоватое сияние, пробивающееся сквозь пелену снега. Ее дом был единственным на всю округу, где в такой час горел свет. Сколько было вечеров, когда она возвращалась в дом, где лампочки были включены не руками человека, а автоматическими таймерами. «Сегодня, — радовалась она, — кто-то действительно ждет меня».
Машины Виктора перед домом не оказалось. «Уехал, — подумала она. — Я, как всегда, возвращаюсь в пустоту». Мерцающий на крыльце свет, который казался таким приветливым, сразу же стал холодным.
Разочарование разлилось в душе пустотой, когда она свернула к дому. Больше всего настораживало не то, что Виктор уехал, а ее собственная реакция на это. «Всего один вечер с ним, — подумала она, — и как будто не было этих трех лет. Я вновь такая же неуверенная в себе, зависимая».
Маура нажала на кнопку автоматического замка гаража. Дверь поползла вверх, и она едва не расхохоталась, когда в левом крыле показалась голубая «Тойота».
Виктор переставил свою машину в гараж.
Она поставила машину рядом с арендованной «Тойотой» и задержалась в салоне, прислушиваясь к своему учащенному дыханию и томясь в счастливом ожидании. Десяти секунд хватило, чтобы отчаяние сменилось ликованием. Ей даже пришлось напомнить себе, что ничего не изменилось между ними. Что ничего не могло измениться.
Она вышла из машины, сделала глубокий вдох и прошла в дом.
— Виктор!
Ответа не последовало.
Маура заглянула в гостиную, потом прошла по коридору на кухню. Кофейные чашки были вымыты и убраны, и ничто уже не напоминало о его визите. Она проверила спальни, кабинет — Виктора нигде не было.
Только вернувшись в гостиную, она заметила его ступню в трогательном белом носке, которая свешивалась с дивана. Она постояла, глядя на спящего. Одна его рука свесилась на пол, лицо выражало полное умиротворение. Это был не тот Виктор, которого она помнила, не тот мужчина, чья вулканическая энергия поначалу привлекла ее, а потом оттолкнула. Их брак запомнился ей чередой споров и глубокими ранами, которые может нанести только любимый человек. Развод исказил его образ, сделал его мрачным и жестоким. Ей было легче жить с такими воспоминаниями, и вот сейчас, увидев его по-детски беспомощным, она ощутила тревожное чувство узнавания.
«Когда-то я любила смотреть на тебя спящего. Когда-то я любила тебя».
Она подошла к шкафу, достала одеяло и накрыла его. Потянулась к его волосам, хотела прикоснуться, но передумала, и поднятая рука застыла в воздухе.
Виктор лежал с открытыми глазами и наблюдал за ней.
— Ты не спишь, — сказала она.
— Я и не собирался спать. Который час?
— Половина третьего.
Он застонал.
— Я уже хотел уезжать…

— Ты можешь остаться. Там такой снегопад.
— Я поставил машину в гараж. Надеюсь, ты не против. На улицу выгнали снегоуборочную технику…
— Они бы отбуксировали машину, если бы ты ее не убрал. Так что ты все правильно сделал. — Она улыбнулась и тихо добавила: — Спи.
Какое-то мгновение они смотрели друг на друга. Разрываясь между желанием и сомнениями, она молчала, прекрасно сознавая последствия неправильного выбора. Конечно, оба они думали об одном и том же: ее спальня рядом. Нужно сделать всего лишь несколько шагов, обнять Виктора, и она опять окажется в прошлом. В прошлом, из которого с таким трудом выбралась.
Маура встала с дивана, сделав над собой величайшее усилие, как будто карабкалась из зыбучих песков.
— Увидимся утром, — сказала она.
«Что это, разочарование в его глазах?» — задалась она вопросом. И испытала легкую радость от этой мысли.
Лежа в постели, она не могла сомкнуть глаз, взволнованная оттого, что находится с Виктором под одной крышей. Под ее крышей, на ее территории. В Сан-Франциско они жили в доме, принадлежавшем ему еще до женитьбы, и она никогда не думала о нем как о своем. Сегодня все было иначе: она хозяйка положения. И будущее тоже зависит от ее выбора.
Возможность выбора мучила ее.
Только очнувшись, Маура поняла, что на самом деле спала. В окно уже лился дневной свет. Она еще немного полежала в постели, вспоминая, что разбудило ее. Размышляя над тем, что скажет ему. Потом она расслышала, как открылась дверь гаража и под окном заревел мотор.
Она вскочила с постели и выглянула в окно — как раз в тот момент, когда машина Виктора выехала со двора и исчезла за углом.
8

Джейн Риццоли проснулась, едва забрезжил рассвет. За окном было тихо, утренний транспорт еще не нарушил покоя горожан. Она лежала, уставившись в пустоту, и думала: «Ну же, решайся. Хватит прятать голову в песок».
Она включила лампу и присела на кровати, чувствуя, как подступает тошнота. Хотя в комнате было прохладно, она взмокла от пота, и ночная сорочка противно липла к телу.
Пора посмотреть правде в глаза.
Она босиком прошла в ванную. Упаковка лежала на полочке возле раковины, там она оставила ее накануне вечером, чтобы не забыть использовать утром. Как будто об этом можно забыть! Джейн вскрыла коробку, надорвала пакетик из фольги и достала полоску для теста. Вечером она несколько раз перечитала инструкцию по применению, практически заучила ее наизусть. И все равно принялась читать заново. Оттягивая решающий момент.
Наконец она села на унитаз. Удерживая полоску между ног, она пописала на нее, пропитывая первой утренней мочой.
«Подождите две минуты», — гласила инструкция.
Она положила полоску на полочку и пошла на кухню. Налила себе стакан апельсинового сока. Рука, которая привыкла крепко держать оружие и стрелять на поражение, попадая точно в цель, предательски дрожала, когда Джейн подносила стакан к губам. Она уставилась на кухонные часы, с волнением наблюдая за судорожными колебаниями секундной стрелки и чувствуя, как с каждой секундой учащается пульс. Она никогда не была трусихой, никогда не пасовала перед врагом, но здесь был страх другого рода, личный и гнетущий. Страх перед тем, что она может принять неверное решение, о котором будет жалеть всю оставшуюся жизнь.
«Черт тебя дери, Джейн. Ты справишься!»
Вдруг разозлившись, презирая себя за трусость, она отставила стакан с соком и вернулась в ванную. Даже не остановилась в дверях, а решительно подошла к полочке и взяла в руки тестовую полоску.
Ей не нужно было перечитывать инструкцию, чтобы понять, что означает пурпурная линия.
Джейн не помнила, как дошла до спальни. Просто она вдруг поняла, что сидит на кровати с полоской теста на коленях. Она никогда не любила пурпурный цвет — он слишком девчачий и вычурный. А теперь ее и вовсе тошнило от одного его вида. Она думала, что готова к результату, но оказалось, что ошиблась. Ноги затекли от долгого пребывания в одной позе, но у нее не было сил шевельнуться. Даже мозг отказывался соображать, мысли тонули в ужасе и нерешительности. Она не представляла, что делать дальше. Первая мысль, пришедшая в голову, была по-детски иррациональной:
«Хочу к маме!»
Тридцатичетырехлетняя женщина, свободная и независимая, она вышибала двери и выслеживала убийц. Она даже убила человека. И вот, нате вам — ей вдруг захотелось кинуться в объятия мамочки!
Зазвонил телефон.
Джейн изумленно уставилась на аппарат, словно впервые видела телефон. Только после четвертого звонка она сняла трубку.
— Привет, ты еще дома? — раздался голос Фроста. — Команда уже на месте.
Она попыталась сосредоточиться. Команда. Пруд. Повернувшись и взглянув на часы, она с удивлением увидела, что уже четверть девятого.
— Риццоли! Мы готовы драгировать. Начинать?
— Да. Я сейчас буду. — Джейн повесила трубку. Звук, с которым трубка опустилась на рычаг, тут же привел ее в чувство, словно щелчок пальцев гипнотизера. Она мгновенно вышла из транса, и работа разом заняла ее мысли.
Риццоли выбросила полоску теста в мусорную корзину. Потом оделась и отправилась на службу.

* * *
Крысиная леди.
К какому страшному финалу может вывести жизненный путь, думала Маура, глядя на труп, который лежал на секционном столе под простыней, скрывающей все ужасы. Без имени, без лица, твое земное существование подытожено всего парой слов, которые лишь подчеркивают убожество кончины. Ты превратилась в корм для грызунов.
Прозвище еще вчера придумал Даррен Кроу, когда они ждали бригаду из морга, отгоняя паразитов фонариками. Он небрежно обронил его в присутствии санитаров, и уже к утру, когда Маура пришла в офис, ее сотрудники называли жертву Крысиной леди. Она понимала, что это не более чем удобная кличка для женщины, которая на самом деле могла быть какой-нибудь Джейн Доу, но все равно морщилась, даже когда слышала это из уст детектива Слипера. Вот как мы пытаемся бороться со страхом, думала она. Держим жертву на расстоянии. Распознаем ее по прозвищам или по диагнозу, а то и просто по номеру дела. Они уже не люди для нас, их судьбы не могут ранить наши сердца.
Маура обернулась, когда в лабораторию вошли Кроу и Слипер. Последний выглядел измученным после ночного напряжения, и резкий свет ламп безжалостно подчеркивал его набрякшие веки и впавшие щеки. Рядом с ним Кроу выглядел как молодой лев — загорелый, спортивный, уверенный в себе. Кроу был не из тех, кого легко оскорбить: под личиной самодовольства часто кроется жестокость. Он смотрел на труп, брезгливо поджав губы. Вскрытие обещало быть процедурой не для слабонервных, и даже Кроу, казалось, испытывал некоторое волнение.
— Рентгеновские снимки уже готовы, — сказала Маура. — Давайте посмотрим их, прежде чем начнем вскрытие.
Она подошла к дальней стене и щелкнула выключателем. Замерцал экран, высвечивая зловещие очертания ребер, позвоночника и таза. По всей грудной клетке, словно звезды по галактике, были разбросаны яркие металлические крапинки.
— Похоже на дробь, — заметил Слипер.
— Поначалу и я так думала, — кивнула Маура. — Но посмотрите сюда, на это ребро. Видите тень? Она почти не заметна.
— Металлическая оболочка? — предположил Кроу.
— Похоже на то.
— Выходит, это не обычная дробь.
— Нет. Скорее, использовали патрон «глейзер». Судя по количеству частиц, которые видны на снимке, это, скорее всего, «глейзер» с синим наконечником. Дробь двенадцатый номер в медной оболочке.
Патрон «глейзер», рассчитанный на мощный разрушительный эффект, поражал цель как одна пуля, а затем распадался на мелкие частицы. Маура и без вскрытия могла судить об ужасающем характере повреждений.
Она убрала рентгеновские снимки грудной клетки и поместила на экран другие. Эти казались еще более жуткими из-за отсутствующих частей тела. Детективы уставились на правую и левую руки жертвы. Лучевая и локтевая кости, самые длинные в предплечье, обычно тянутся от локтя до запястья, где соединяются с кистевыми костями, похожими на мелкие камушки. Но на этих снимках кости были обрублены.
— Левая рука была ампутирована вот здесь, между шиловидном отростком лучевой кости и ладьевидной костью, — пояснила Маура. — Убийца удалил все кистевые кости и саму кисть. На других снимках можно даже увидеть зарубки на шиловидном отростке. Он отделил кисть в точке смыкания костей предплечья и запястья. — Она указала на следующие снимки. — А теперь посмотрите на правую руку. Здесь он поработал уже не так аккуратно. Он не стал резать запястный сустав и, удалив кисть, оставил крючковидную кость на месте. Вы сами видите, как сделан надрез. Такое впечатление, что он не смог обнаружить сустав и сначала пилил вслепую.
— Выходит, кисти не были просто отрублены, скажем, топором, — заметил Слипер.
— Нет. Все это делалось ножом. Он сделал это так, словно разделывал курицу. Сначала выгнул руку в поисках сустава, а потом перерезал ее. Чтобы не пришлось пилить кость.
Слипер поморщился.
— Не думаю, что сегодня на ужин я смогу есть курицу.

— А какой нож он использовал? — спросил Кроу.
— Может, разделочный, а может, и скальпель. Обрубки сильно изглоданы крысами, так что по краям ран нельзя определить тип ножа. Нам придется взять образцы мягких тканей, выпарить их и исследовать под микроскопом.
— Думаю, что и супа мне сегодня не захочется, — заявил Слипер.
Кроу метнул взгляд на пухлый живот коллеги.
— Может, тебе стоит почаще наведываться в морг? Сбросил бы немного жирку.
— Вместо того чтобы, как ты, париться в спортзале? — выпалил в ответ Слипер.
Маура посмотрела на него, удивившись внезапному выпаду. Оказывается, даже обычно невозмутимый Слипер не всегда выдерживал нападки своего напарника.
Кроу весело расхохотался, не замечая раздражения, которое он вызывал в окружающих.
— Послушай, когда будешь готов подкачаться — я имею в виду, выше талии, — можешь присоединиться ко мне.
— Есть еще снимки, на которые полезно взглянуть, — прервала перепалку Маура, деловито снимая пленки с проектора. Йошима передал ей очередную серию снимков, и она прикрепила их к экрану. Высветились голова и шея Крысиной леди. Прошлой ночью, вглядываясь в лицо трупа, Маура видела лишь мясо, изъеденное голодными грызунами. Но под разодранной плотью обозначились практически нетронутые лицевые кости, разве что не хватало самого кончика носовой кости, которая пострадала, когда убийца сдирал свой трофей.
— Не хватает передних зубов, — сказал Слипер. — Не думаете ли вы, что он и их прихватил?
— Нет. Похоже на атрофические изменения. Именно это меня и удивляет.
— Почему?
— Такие изменения обычно происходят в пожилом возрасте и вследствие плохого ухода за зубами. Но это вовсе не характерно для относительно молодой женщины.
— Откуда вы знаете, что она молодая, ведь у нее нет лица?
— Снимки позвоночника не показывают дегенеративных изменений, обычно проявляющихся с возрастом. У нее нет седых волос ни на голове, ни на лобке. И в глазах нет помутнения.
— Ну, и сколько ей лет, по-вашему?
— Я бы сказала, что ей не больше сорока. — Маура еще раз посмотрела на пленки. — Но эти снимки больше соответствуют женщине пожилого возраста. Я ни у кого еще не видела такой сильной костной резорбции, тем более у молодой женщины. Она бы не смогла носить зубные протезы, даже если бы у нее была возможность. Совершенно очевидно, что эта женщина не проходила даже примитивного стоматологического лечения.
— Выходит, у нас и рентгеновских снимков зубов не будет для сравнения.
— Сомневаюсь, что она в последние десятилетия хотя бы раз обращалась к зубному.
Слипер вздохнул.
— Отпечатков пальцев нет. Лица нет. Снимков зубов нет. Мы никогда не опознаем ее. А может, все дело именно в этом.
— Но опознание не поможет понять, зачем он отрезал ей ступни, — сказала Маура, не сводя глаз с черепа неизвестной, высвеченного на экране. — Думаю, он сделал это по каким-то другим причинам. Возможно, проявление власти. Ярости. Лишить женщину лица не просто получить сувенир. Это значит украсть ее сущность. Ее душу.
— Ну, здесь он перегнул, — сказал Кроу. — Кому нужна женщина без зубов и в болячках? Если он решил коллекционировать лица, то логичнее было бы выбрать кого-нибудь посимпатичнее.
— Может, он начинающий коллекционер, — тихо произнес Слипер. — И это его первое убийство.
Маура повернулась к столу.

— Давайте начнем.
Когда Слипер и Кроу надели маски, она откинула простыню, и в нос ударил резкий запах разложения. Вчера ночью она провела анализ стекловидного тела, который подтвердил, что жертва была мертва в течение примерно тридцати шести часов до момента обнаружения. Трупное окоченение еще присутствовало, и конечностями не так легко было манипулировать. Несмотря на чертовский холод в морозильной камере, где пролежал труп, разложение уже началось. Бактерии приступили к своей работе, разрушая белковые соединения, надувая межклеточное пространство. Низкие температуры лишь замедлили процесс, но не остановили. Хотя Маура уже видела это изуродованное лицо, жуткое зрелище вновь повергло ее в шок. Как и многочисленные повреждения кожи, которые под ярким светом ламп выделялись темными наростами вперемежку с крысиными укусами. На фоне такого уродства рана от пули казалась пустяковой — просто маленькое входное отверстие в левой части грудной клетки. У разрывной пули меньше вероятность рикошета, но зато она обеспечивает максимальное поражение внутренних органов. Патрон «глейзер» входит в тело как одна пуля, а затем разрывается, выпуская свинцовые дробинки. Так что эта мелкая рана не давала представления о том, что творится в грудине.
— Так что это за болячки у нее на коже? — поинтересовался Кроу.
Маура сосредоточилась на участках кожи, не поврежденных зубами грызунов. Пурпурные наросты были разбросаны по всему туловищу и конечностям, и некоторые из них уже были с подсохшей корочкой.
— Я не знаю, что это, — сказала она. — Но по всем признакам какое-то соматическое заболевание. Возможно, это реакция на наркотик. А может, и рак. — Маура сделала паузу. — Не исключено, что это инфекционная болезнь.
— Вы хотите сказать, что это заразно? — испугался Слипер и невольно отступил от стола.
— Поэтому я и рекомендовала вам надеть маски.
Она провела пальцем в перчатке по одному из подсохших наростов, от него отвалилось несколько белых чешуек.
— Некоторые из них напоминают мне псориаз. Но распределение высыпаний совсем другое. Псориаз обычно поражает тыльные стороны локтей и коленей.
— А есть какие-нибудь лекарства от этой болезни? — спросил Кроу. — Я видел рекламу по телевизору. Победа над псориазом.
— Это воспалительный процесс, и он поддается воздействию стероидных мазей. Помогает и легкая терапия ультрафиолетом. Но посмотрите на состояние ее зубов. У этой женщины явно не было денег на дорогие мази и визиты к врачу. Если у нее был псориаз, то скорее всего он не лечился годами.
«Представляю, как она страдала от этого, — подумала Маура, — особенно летом». Даже в самые жаркие дни ей наверняка приходилось ходить в брюках и рубашках с длинным рукавом, чтобы скрыть все это безобразие.
— Наш преступник не только выбирает беззубую жертву, но еще и сдирает с нее такую страшную кожу, — сказал Кроу.
— Псориаз обычно не задевает лица.
— Думаете, это имеет значение? Может, он отрезал только те части тела, на которых кожа была чистой?
— Не знаю, — вздохнула она. — Я вообще не понимаю, зачем кому-то проделывать подобные вещи.
Маура перешла к обрубку правой руки. Сквозь мясо просвечивала белая кость. Жадные крысы обглодали открытую рану, разрушив следы, оставленные ножом, но сканирование поверхности кости под электронным микроскопом, возможно, позволит уточнить характеристики лезвия. Она приподняла руку жертвы, чтобы рассмотреть обратную сторону раны, и заметила какую-то желтую ворсинку.
— Йошима, передай мне пинцет, — попросила она.
— Что там? — спросил Кроу.

— К краю раны прилипло какое-то волокно.
Йошима двигался так бесшумно, что пинцет возник в ее руках словно из ниоткуда. Маура направила увеличительное стекло на культю. С помощью щипчиков достала частичку из-под корочки засохшей крови и выложила ее в лоток.
В лупу она увидела толстый завиток нити, выкрашенной в кричащий канареечный цвет.
— Это с ее одежды? — поинтересовался Кроу.
— Для одежной ткани выглядит слишком грубо.
— Может, от ковра?
— Желтый ковер? С трудом представляю. — Она положила нить в пакетик с вещдоками, который Йошима уже держал наготове, и спросила: — Было на месте преступления что-нибудь, похожее на такую ткань?
— Ничего желтого, — заверил Кроу.
— Может, желтая веревка? Может, он связывал ей руки?
— А потом забрал веревки вместе с руками? — Слипер покачал головой. — Тогда этот парень редкий аккуратист.
Маура оглядела труп, такой маленький, как будто детский.
— Ему вряд ли нужно было связывать ее. С ней легко было справиться.
Как просто было забрать у нее жизнь! Тонкие ручонки не могли долго сопротивляться мертвой хватке убийцы; короткие ножки не могли далеко убежать.
«Тебя и так уже порядком изуродовали, — подумала она. — А теперь и мой скальпель оставит отметины на твоем теле».
Маура работала спокойно и профессионально; нож плавно скользил по коже и мышцам. Причина смерти была очевидна, достаточно было взглянуть на дробинки, хорошо различимые на рентгеновских снимках; и когда наконец внутренняя полость обнажилась и она увидела тугую околосердечную сумку и следы кровоизлияния в легкие, удивляться она не стала.
«Глейзер» прошил грудную клетку и разорвался, выпустив смертоносную шрапнель. Металл прорвал артерии и вены, парализовал сердце и легкие. Кровь хлынула в перикард, окружающий сердце, сжав его настолько, что оно уже не могло ни расширяться, ни качать кровь. Типичная перикардиальная тампонада.
Смерть была относительно быстрой.
Раздался звонок внутренней связи.
— Доктор Айлз!
Маура обернулась к аппарату.
— Да, Луиза!
— Детектив Риццоли на первой линии. Вы ответите?

Маура сняла перчатки и подошла к телефону.
— Риццоли? — произнесла она в трубку.
— Привет, доктор. Похоже, вы нам нужны здесь.
— А что такое?
— Мы на пруду. Нам стоило больших трудов пробиться сквозь лед.
— Вы закончили поиски?
— Да. И кое-что нашли.
9
Ветер злобно трепал пальто и шарф, когда Маура шла через поле, чтобы присоединиться к мрачной группе полицейских. Снег уже успел покрыться ледяной коркой и сахарной глазурью хрустел под ногами. Она чувствовала устремленные на нее взгляды — монахинь, оставшихся у калитки, полицейских, ожидавших ее у пруда. Одинокая фигура брела по заснеженному полю, и в тишине, царившей вокруг, каждый звук казался многократно усиленным — и хруст под ногами, и учащенное дыхание.
Риццоли вышла ей навстречу.
— Спасибо, что так быстро приехали.
— Выходит, Нони была права насчет пруда с утками.
— Да. Поскольку Камилла проводила здесь много времени, неудивительно, что ей пришло в голову воспользоваться прудом. Лед был еще достаточно тонким. Скорее всего по-настоящему замерз только в последние день-два. — Риццоли посмотрела на воду. — Нам повезло только с третьей попытки.
Пруд был маленький — плоский черный овал, в котором летом отражались облака, голубое небо и летящие птицы. С одной стороны, словно обледеневшие сталагмиты, тянулись камыши. По всему периметру пруда снег был истоптан, и уже не выглядел белоснежным.

У самой кромки воды лежало нечто, накрытое одноразовой простыней. Маура присела возле, и детектив Фрост, возникший за ее спиной, с мрачным видом откинул простыню. Под ней оказался спеленатый сверток в мокрой грязи.
— Похоже, к нему был привешен груз, — сообщил Фрост. — Поэтому он и лежал на дне. Мы еще не разворачивали. Решили, что лучше дождаться вас.
Маура стянула шерстяные перчатки и надела латексные. Они не защищали от холода, и пальцы замерзли, пока она снимала внешний слой муслина. Вывалились два камня размером с кулак. Следующий слой ткани тоже был мокрым, но не грязным, — шерстяное одеяло зеленовато-голубого цвета. «Именно в такие кутают младенцев, — подумала Маура, — чтобы им было тепло и уютно».
Пальцы уже онемели от холода. Она отогнула уголок одеяла, и в складках промелькнула ступня. Крохотная, прямо-таки кукольная, с мраморно-голубой кожицей.
Для нее этого было достаточно.
Она прикрыла тельце простыней. Поднявшись, посмотрела на Риццоли.
— Везите его прямо в морг. Там развернем полностью.
Риццоли просто кивнула, молча уставившись на крошечный сверток. Под ледяным ветром мокрое одеяло уже начало покрываться коркой.
Первым молчание нарушил Фрост.
— Как она могла это сделать? Вот так запросто выбросить ребенка в воду?
Маура сняла латексные перчатки и сунула онемевшие пальцы в шерстяные. Ей вспомнилось голубое одеяльце. Шерстяное и теплое, как ее перчатки. Камилла могла бы завернуть ребенка во что угодно — в газеты, старые простыни, тряпки — но она выбрала одеяло, как будто хотела защитить младенца от ледяной воды.
— Утопить собственного ребенка! — ужасался Фрост. — Должно быть, она свихнулась.
— Ребенок мог быть уже мертвым к тому моменту.
— Допустим. Значит, она сначала убила его. Все равно сумасшедшая.
— Мы ничего не можем утверждать. Во всяком случае, пока не проведено вскрытие. — Маура посмотрела вдаль, на аббатство. Три монахини, застывшие у калитки, словно статуи в темных одеждах, наблюдали за ними. Она спросила у Риццоли: — Вы уже сказали Мэри Клемент?
Риццоли не ответила. Ее взгляд все еще был прикован к страшной находке. Всего одной пары рук хватило, чтобы запихнуть сверток в безразмерный мешок и застегнуть его на молнию. Она поморщилась от этого звука.

— А сестры знают? — спросила Маура. Наконец Риццоли взглянула на нее.
— Им сказали о нашей находке.
— Должно быть, они догадываются, кто отец.
— Они отрицают даже возможность того, что она была беременна.
— Но доказательство вот оно, перед глазами.
Риццоли фыркнула.
— Вера сильнее доказательств.
«Вера во что? — задалась вопросом Маура. — В невинность молодой женщины? Да есть ли что-то более хрупкое, чем вера в человеческую непогрешимость?»
Женщины молча проводили взглядами мешок с телом, который понесли в машину. Носилок не потребовалось, санитар просто взял его в руки с такой нежностью, будто это был его собственный ребенок, и теперь мрачно шел с ним по снежному полю по направлению к монастырю.
У Мауры зазвонил сотовый, нарушив траурное молчание. Она открыла крышку и тихо ответила:
— Доктор Айлз.
— Извини, что уехал, не попрощавшись.
Она почувствовала, как вспыхнули щеки, а сердце забилось быстрее.
— Виктор!
— Мне нужно было успеть на совещание в Кембридже. Я не хотел тебя будить. Надеюсь, ты не подумала, что я попросту сбежал.
— Честно говоря, подумала.
— Мы не могли бы встретиться сегодня, поужинать вместе?
Она немного помолчала, вдруг осознав, что Риццоли наблюдает за ней. А еще испугалась собственной реакции на голос Виктора. Участившийся пульс, предвкушение счастья. «Он опять возвращается в мою жизнь, — подумала она. — И мне снова предстоит сделать выбор».
Она отвернулась от Риццоли, и почти прошептала:
— Я не знаю, когда освобожусь. У меня сейчас столько дел.

— Ты могла бы рассказать мне о своих делах за ужином.
— Это просто снежный ком какой-то.
— Тебе нужно хотя бы иногда питаться, Маура. Могу я пригласить тебя на ужин? Какой твой любимый ресторан?
Она ответила слишком поспешно, слишком охотно.
— Нет, встретимся у меня дома. Я постараюсь быть к семи.
— Я не хочу, чтобы ты стояла у плиты.
— Тогда я предоставлю эту возможность тебе.
Он рассмеялся.
— Смелая женщина.
— Если я задержусь, ты можешь войти через гараж. Наверное, помнишь, где лежит ключ?
— Только не говори мне, что он по-прежнему в том старом башмаке.
— До сих пор его никто там не обнаружил. Все, до вечера.
Она захлопнула крышку телефона и, обернувшись, поняла, что все это время за ней наблюдали и Риццоли, и Фрост.
— Нежное свидание? — поинтересовалась Риццоли.
— В моем возрасте радуешься любому свиданию, — ответила Маура и сунула телефон в сумочку. — Жду вас обоих в морге.
Возвращаясь через поле к монастырю, она спиной чувствовала их взгляды. Для нее было облегчением открыть наконец калитку и спрятаться за монастырскими стенами. Но, пройдя всего несколько шагов по двору, она услышала, что ее зовут.
Обернувшись, увидела отца Брофи, который выходил из здания. Он направлялся к ней, мрачная фигура в черном. На фоне серого унылого неба его голубые глаза казались особенно яркими.
— Мать Мэри Клемент хотела бы поговорить с вами, — сказал он.
— Наверное, ей следовало бы говорить с детективом Риццоли.
— Она предпочитает с вами.
— Почему?
— Потому что вы не полицейский. По крайней мере вы производите впечатление человека, готового выслушать нас. И понять.
— Что понять, святой отец?
Он немного помолчал. Ветер трепал полы их пальто и обжигал лица.
— Что над верой не следует смеяться, — наконец произнес он.
Вот почему Мэри Клемент не хотела говорить с Риццоли, которая не скрывала своего скептицизма и пренебрежения к церкви. Такие глубоко личные понятия, как вера, не должны быть объектом для насмешек.
— Это для нее очень важно, — сказал отец Брофи. — Пожалуйста.

Маура последовала за ним и, пройдя по тускло освещенному коридору, оказалась у кабинета аббатисы. Мэри Клемент сидела за своим рабочим столом. Она тотчас подняла на них взгляд, в котором явственно угадывалась злость.
— Присаживайтесь, доктор Айлз.
Хотя академия Святых мучеников младенцев осталась в далеком прошлом, вид разгневанной монахини по-прежнему ввергал Мауру в состояние ступора; она послушно села на стул словно провинившаяся школьница. Отец Брофи остался стоять в сторонке, молчаливый свидетель предстоящей выволочки.
— Нам так и не объяснили причины этого обыска, — начала Мэри Клемент. — Вы внесли сумятицу в нашу жизнь. Нарушили наше уединение. С самого начала мы всячески помогали вашему расследованию, и тем не менее вы отнеслись к нам так, будто мы враги. Вы даже не сочли нужным сказать, что вы ищете.
— Я считаю, что по этому вопросу вам следует обратиться к детективу Риццоли.
— Но ведь начали обыск по вашей инициативе.
— Я только лишь доложила детективам о том, что показало вскрытие. Что сестра Камилла недавно родила. Решение о проведении обыска в монастыре принято детективом Риццоли.
— И она даже не объяснила нам, в чем дело.
— Полицейское расследование всегда проводится с соблюдением служебной тайны.
— Все дело в том, что вы нам не доверяете. Так ведь?
Мэри Клемент смотрела на нее с упреком, и Маура не выдержала этого взгляда, решив, что будет лучше сказать правду.
— У нас были особые причины соблюдать меры предосторожности.
Вместо того чтобы еще больше разозлить аббатису, этот честный ответ, казалось, затушил пламя ее гнева. Она вдруг сразу обмякла, откинулась на спинку стула и превратилась в слабую пожилую женщину, какой и была на самом деле.
— Каков же мир, если даже нам не доверяют.
— Как и всем остальным, мать-настоятельница.
— Это несправедливо, доктор Айлз. Мы не такие, как все. — Аббатиса произнесла это без всякого намека на превосходство. Скорее, в ее голосе сквозили печаль и недоумение. — Мы могли бы помочь вам. Если бы только знали, что вы ищете.
— Вы действительно не знали о том, что Камилла была беременна?
— Откуда мы могли знать? Когда сегодня утром детектив Риццоли сказала мне об этом, я не поверила. Я и до сих пор не могу поверить.
— Боюсь, что доказательство было в пруду.

Аббатиса, казалось, еще больше сжалась в своем кресле и посмотрела на свои скрюченные артритом руки. Она молча разглядывала их, словно видела впервые. Потом тихо произнесла:
— Как же мы не поняли?
— Беременность можно скрыть. Известны случаи, когда девочки-подростки умудрялись скрывать это от собственных матерей. Некоторые женщины даже самим себе не признаются в том, что беременны, до самого момента родов. Возможно, так было и с Камиллой. Должна сказать, что я и сама испытала шок во время вскрытия. Я совсем не рассчитывала увидеть такое…
— …у монахини, — договорила за нее Мэри Клемент. Она пристально посмотрела на Мауру.
— Монахиням не чуждо ничто человеческое.
Аббатиса грустно улыбнулась.
— Спасибо, что признаете это.
— К тому же она была так молода…
— Думаете, только молодым приходится бороться с искушением?
Маура вспомнила свою бессонную ночь. Виктора, который спал в соседней комнате.
— В течение всей жизни, — сказала Мэри Клемент, — нас преследуют соблазны. Конечно, они меняются с возрастом. Когда вы молоды, искушение приходит в образе красивого юноши. Потом появляются соблазны вроде сладостей и вкусной пищи. А чем старше вы становитесь, тем соблазнительнее поспать лишний часок утром. Так много всяких желаний, и мы подвержены им в такой же степени, как и все остальные, только нам не дозволено признаваться в этом. Обеты, которые мы даем, выделяют нас. Жизнь под покрывалом может быть в радость, доктор Айлз. Но совершенство — это слишком высокая планка, и никому не дано дотянуться до нее.
— Тем более, если речь идет о молодой женщине.
— С возрастом не становится легче.
— Камилле было всего двадцать. Должно быть, она сомневалась, перед тем как принять постриг.
Мэри Клемент ответила не сразу. Она посмотрела в окно, которое выходило на монастырскую стену. Наверное, этот вид всякий раз напоминал ей о добровольном заточении.
— Мне был двадцать один год, когда я стала монахиней.
— И у вас не было сомнений?
— Ни единого. — Она посмотрела на Мауру. — Я точно знала.
— Откуда?

— Потому что со мной говорил Господь.
Маура промолчала.
— Я знаю, о чем вы сейчас подумали, — сказала Мэри Клемент. — Что только психи слышат голоса. Только психи слышат, как с ними разговаривают ангелы. Вы врач и, возможно, на все смотрите взглядом ученого. Вы скажете, что все это мне приснилось. Или же это было гормональное нарушение. Временная вспышка шизофрении. Я знаю все теории. Знаю, что говорят про Жанну д'Арк — сумасшедшая, которую сожгли на костре. Вы ведь так думаете, правда?
— Боюсь, я не религиозна.
— Но были когда-то?
— Я воспитывалась католичкой. Мои приемные родители были католиками.
— Тогда вы знакомы с житиями святых. Многие из них слышали Божий глас. Как вы это объясните?
Маура поколебалась, зная, что ее ответ скорее всего обидит аббатису.
— Слуховые галлюцинации часто интерпретируют как религиозный опыт.
Вопреки ожиданиям Мауры Мэри Клемент, казалось, нисколько не обиделась. Она просто спокойно смотрела на нее.
— Я произвожу на вас впечатление ненормальной?
— Вовсе нет.
— Так вот, я говорю вам, что слышала голос Бога. — Ее взгляд опять скользнул к окну и уперся в серую каменную стену, на которой поблескивали льдинки. — Вы второй человек, которому я рассказываю это, потому что знаю, что думают люди. Я бы и сама не поверила, если бы со мной такого не случилось. Когда тебе всего восемнадцать лет, и Он говорит с тобой, разве можно Его не слушать? — Она откинулась на спинку кресла. И тихо добавила: — Знаете, у меня был возлюбленный. Человек, который хотел жениться на мне.
— Да, — сказала Маура. — Вы мне рассказывали.
— Он не понял. И никто не понимал, почему молодая женщина вдруг решила спрятаться от жизни. Так он называл это. Спрятаться, как последняя трусиха. Подчинить свою волю Господу. Конечно, он пытался переубедить меня. Так же, как и моя мать. Но я знала, что делаю. Я знала это с того самого момента, как Он позвал меня. Я стояла во дворе, слушала пение сверчков. И вдруг зазвучал Его голос, чистый словно колокольный звон. И я поняла.
Аббатиса посмотрела на Мауру, которая уже ерзала на стуле, не зная, как прервать этот разговор. Ей было очень неуютно.
Маура бросила взгляд на часы.
— Мать-настоятельница, боюсь, мне пора.
— Вы, наверное, удивляетесь, зачем я вам все это рассказываю.

— Сказать по правде, да.
— До вас я рассказывала это только одному человеку. Догадываетесь, кому?
— Нет.
— Сестре Камилле.
Маура посмотрела в искаженные линзами голубые глаза аббатисы.
— Почему Камилле?
— Потому что она тоже слышала голос. Поэтому и пришла к нам. Она воспитывалась в очень богатой семье, выросла в поместье в Хианниспорт, недалеко от владений Кеннеди. Но ее призвали к этой жизни, так же как и меня. Когда вас призывают, доктор Айлз, вы понимаете, что отмечены печатью Господа, и отвечаете на его призыв с радостью. Она нисколько не сомневалась в своем решении. И была полностью готова к постригу в монахини.
— Тогда как мы объясним беременность? Как такое могло случиться?
— Детектив Риццоли уже задавала этот вопрос. Но ей нужны были только имена и даты. Кто из рабочих приходил в монастырь? В каком месяце Камилла уезжала навестить родных? Полицию всегда интересуют только конкретные детали, а вовсе не духовные материи. И, конечно, не голоса, которые слышала Камилла.
— И все-таки она забеременела. Это было результатом либо искушения, либо изнасилования.
Аббатиса на мгновение замолкла, вновь уронив взгляд на руки. Потом тихо произнесла:
— Есть и третье объяснение, доктор Айлз.
Маура нахмурилась.
— Что вы хотите сказать?
— Вы посмеетесь над этим, я знаю. Ведь вы врач. Вы полагаетесь только на свои лабораторные исследования, верите исключительно тому, что видите под микроскопом. Но разве в вашей жизни никогда не было такого, чему вы не могли найти объяснений? Когда пациент, который должен был умереть, вдруг оживает? На ваших глазах никогда не происходило чудо?
— Каждый врач хотя бы несколько раз за свою жизнь сталкивается с удивительными вещами.
— Я говорю не об удивительном. А о том, что может поразить. О том, что не поддается научному объяснению.
Маура мысленно вернулась в прошлое, к тем временам, когда она проходила стажировку в госпитале Сан-Франциско.
— У нас была одна женщина с раком поджелудочной железы.
— Это ведь неизлечимо?
— Да. Практически это смертный приговор. Она не должна была выжить. Когда я впервые увидела ее, она уже знала о своем диагнозе. Она была в плохом состоянии, подавлена. Врачи приняли решение прекратить кормление, поскольку она была близка к смерти. Я помню, какие предписания оставляли в ее карте, ей просто создавали комфортные условия. Это все, что можно было сделать, чтобы облегчить ее страдания. Мне казалось, она умрет со дня на день.

— Но она вас удивила.
— Однажды утром она проснулась и сказала медсестре, что хочет есть. Через четыре недели она ушла домой.
Аббатиса кивнула.
— Это чудо.
— Нет, мать-настоятельница. — Маура посмотрела ей в глаза. — Спонтанная ремиссия.
— Ну, это типичное объяснение, когда не знаешь, что произошло.
— Ремиссии случаются. Рак развивается непредсказуемо. Или же ей изначально поставили неверный диагноз.
— Или же произошло что-то еще. То, что наука объяснить не в состоянии.
— Вы все-таки утверждаете, что произошло чудо?
— Я просто хочу, чтобы вы рассматривали и другие возможности. Многие люди, которые выздоровели, после того как врачи приговорили их к смерти, рассказывают, что видели яркое сияние. Или же своих близких, которые говорили им, что еще не время умирать. Как вы объясните такие видения, столь часто случающиеся у разных людей?
— Галлюцинации из-за недостатка кислорода в мозге.
— Или же доказательство божественного присутствия.
— Я не прочь найти эти доказательства, — усмехнулась Маура. — Было бы утешением знать, что существует нечто иное после физической жизни. Но принять это на веру я не могу. Вы ведь к этому клоните, правда? Хотите сказать, что беременность Камиллы тоже своего рода чудо? Еще один пример божественного промысла.
— Вы говорите, что не верите в чудеса, но не можете объяснить, почему выжила ваша пациентка.
— Не всегда легко найти объяснение.
— Потому что медицинская наука до конца не понимает, что такое смерть. Разве не так?
— Зато мы понимаем, что такое зачатие. Мы знаем, что для него требуются сперматозоиды и яйцеклетка. Это простейшая биология, мать-настоятельница. Я не верю в непорочное зачатие. Но твердо верю в то, что у Камиллы была половая связь. Может, насильственная, а может, добровольная. Но ее ребенок был зачат естественным путем. А личность отца вполне может являться ключом к разгадке убийства.
— А что если никакого отца так и не найдут?
— У нас будет ДНК ребенка. Нам останется лишь узнать имя отца.
— Вы так уверены в своей науке, доктор Айлз. У вас на все есть готовые ответы!
Маура поднялась со стула.
— По крайней мере ответы, в которые я верю.

* * *
Отец Брофи вышел проводить Мауру, и они вместе двинулись по тускло освещенному коридору. Ветхие половицы поскрипывали под тяжестью шагов.
— Мы могли бы прямо сейчас прояснить интересующий вас вопрос, доктор Айлз.
— Какой вопрос?
Он остановился и взглянул на нее.
— Мой ли это ребенок.
Святой отец в упор смотрел на Мауру, и ей захотелось отвести глаза, скрыться от пристального взгляда.
— Вы ведь мучаетесь этим вопросом, не так ли?
— Вы можете понять, почему.
— Да. Как вы только что сказали, по непререкаемым законам биологии, необходимы сперматозоиды и яйцеклетка.
— Вы единственный мужчина, который имеет постоянный доступ в аббатство. Вы служите мессу. Исповедуете. Вы знаете их самые интимные секреты.
— Только те, что они раскрывают мне.
— Вы для них символ высшей власти.
— Некоторые именно так воспринимают священника.
— Но для молодой послушницы вы тем более авторитет.
— И это автоматически делает из меня подозреваемого?
— Во всяком случае вы были бы не первым священником, нарушившим обет.
Он вздохнул и впервые отвел взгляд. Но не потому, что избегал смотреть на нее, просто печально кивнул в подтверждение ее слов.
— Сегодня нам, священникам, нелегко. Приходится выдерживать косые взгляды, шутки за спиной. Когда я служу мессу, я вижу лица своих прихожан и знаю, о чем они думают. Они задаются вопросом, трогаю ли я маленьких мальчиков, совращаю ли молодых девушек. Им это все время приходит в голову, так же как и вам. И все убеждают себя в самом худшем.
— Ребенок ваш, отец Брофи?
Его голубые глаза вновь уставились на нее. Взгляд был абсолютно твердым.
— Нет, не мой. Я никогда не нарушал обета.
— Вы же понимаете, что одного вашего слова нам недостаточно?
— Да, я ведь могу лгать, так вы думаете? — Хотя он и не повысил голоса, она уловила в нем нотки злости. Священник приблизился к ней, и Маура замерла, с трудом преодолевая желание отойти. — Я могу совершать один грех за другим. И к чему, по-вашему, приведет эта спираль грехов? Ко лжи? К поруганию монахини? К убийству?
— Полиция должна рассматривать все мотивы. Даже ваши.
— И думаю, вам понадобится моя ДНК.
— Это исключит ваше отцовство.
— Или же сделает из меня главного подозреваемого.

— Все будет зависеть от результата анализа.
— А как вы думаете, каким он будет?
— Понятия не имею.
— Но у вас должны быть свои версии. Вот вы стоите здесь, смотрите на меня. Вы видите перед собой убийцу?
— Я доверяю только фактам.
— И цифрам. Вы все только этому и верите.
— Да.
— А если бы я сказал, что с готовностью предоставлю вам свою ДНК? Что сдам свою кровь прямо здесь и сейчас, если вы готовы взять ее?
— Кровь не потребуется. Достаточно одного мазка из полости рта.
— Что ж, тогда мазок. Я просто хочу заявить, что добровольно иду на этот шаг.
— Я скажу детективу Риццоли. Она возьмет у вас пробу.
— А ваше мнение обо мне изменится? Вы поверите, что я не виновен?
— Я уже сказала, что сделаю вывод по результатам анализа.
Она открыла дверь и вышла во двор.
Святой отец последовал за ней. Он был без пальто, но, казалось, не замечал холода, сосредоточив все свое внимание на Мауре.
— Вы сказали, что воспитывались католичкой, — сказал он.
— Я училась в католической школе Святых мучеников младенцев в Сан-Франциско.
— И тем не менее верите только в анализы крови. В свою науку.
— А какую альтернативу вы мне предложите?
— Интуиция… Вера…

— В вас? Только потому, что вы священник?
— Только потому? — Он покачал головой и печально засмеялся. Его дыхание вырвалось белым облаком. — Думаю, это ответ на мой вопрос.
— Я не строю догадок. Я не делаю никаких выводов в отношении других людей, потому что слишком часто они удивляют меня.
Они подошли к калитке. Брофи открыл ее перед Маурой, и она вышла. Калитка захлопнулась, отгородив их друг от друга, и его мир оказался по ту сторону ограды.
— Помните того мужчину, с которым случился удар? — спросил он. — Которому мы делали искусственное дыхание?
— Да.
— Он жив. Я навещал его сегодня утром. Он в сознании и может говорить.
— Рада слышать.
— Вы ведь сомневались, что он выживет.
— У него было крайне мало шансов.
— Видите? Выходит, иногда и цифры, и статистика ошибаются.
Она повернулась, чтобы уйти.
— Доктор Айлз! — крикнул он. — Вы выросли в церкви. Неужели в вас ничего не осталось от веры?
Она оглянулась.
— Вера не требует доказательств, — сказала она. — Но мне они необходимы.
* * *

Вскрытие ребенка — процедура, которую с ужасом воспринял бы любой патологоанатом. Пока Маура натягивала перчатки и готовила инструменты, она старалась не смотреть на крохотный сверток на секционном столе, словно оттягивая момент соприкосновения с печальной реальностью. В лаборатории было тихо, если не считать резких металлических звуков, которые издавали инструменты. Никто из присутствующих не испытывал желания что-либо говорить.
Маура всегда придерживалась уважительного тона в разговорах, сопровождающих вскрытие. Еще студенткой она не раз бывала на вскрытии своих бывших больных, и, хотя для патологоанатомов трупы — не более чем обезличенные объекты, она помнила пациентов еще живыми и не могла смотреть на их холодные останки равнодушно, не вспоминая их голоса и осмысленные взгляды, устремленные на нее. Секционный зал не место для анекдотов и обсуждения вечеринок, и Маура терпеть не могла подобные разговоры. Одного ее сурового взгляда было достаточно, чтобы приструнить даже самого развязного полицейского. Она знала, что они не бессердечны, что юмор их защитная реакция на тяготы мрачной работы, но следила за тем, чтобы они оставляли свои шутки за дверью, иначе от нее можно было услышать немало колких замечаний.
Но сейчас, когда на столе лежал ребенок, необходимости в замечаниях не возникало.
Маура посмотрела на детективов, стоявших по ту сторону стола. Барри Фрост, как всегда, отличался нездоровой бледностью и стоял чуть поодаль, как будто приготовился сбежать. Сегодня вскрытие осложнялось не трупным запахом, а возрастом жертвы. Риццоли стояла рядом со своим напарником с выражением решительности на лице, и ее хрупкая фигурка буквально утонула в безразмерном хирургическом халате, который ей выдали. Она встала прямо у стола, всем своим видом говоря: «Я готова. Я все выдержу». Такую же решимость Маура наблюдала среди женщин-хирургов. Мужчины могли называть их суками, но она-то знала, какие они — сильные женщины, которые с таким трудом добивались признания в мужской профессии, что поневоле переняли самодовольную и дерзкую манеру своих коллег-мужчин. Риццоли хотя и держалась гоголем, но все равно волновалась, и это было заметно по ее лицу. Оно было бледным и напряженным, а под глазами темными кругами отпечатались следы усталости.
Йошима направил свет лампы на сверток и встал в ожидании у лотка с инструментами.
Одеяло было мокрым, и пока Маура осторожно разворачивала его, на стол капала ледяная вода. Крохотная ступня, которую она уже видела сегодня, снова выглянула из-под мокрой ткани. Тельце младенца укутывала, словно саваном, белая наволочка, застегнутая на булавки. К ней прилипли какие-то розовые кружочки.
Маура потянулась за щипцами, сняла розовые частички и выложила их в маленький лоток.
— Что это? — спросил Фрост.
— Похоже на конфетти, — предположила Риццоли.
Маура глубже запустила щипцы в мокрые складки и достала веточку.

— Это не конфетти, — сказала она. — Это сухие цветы.
Осознание смысла этой находки повергло всех в молчание. Символ любви, подумала Маура. Скорби. Она вспомнила, как когда-то давно растрогалась, узнав о том, что неандертальцы хоронили умерших с цветами. Это было свидетельством их горя, а значит, и человечности. «Этого ребенка тоже оплакивали, — подумала она, — запеленали, осыпали сухими лепестками цветов, укутали в теплое одеяльце. Это было не избавление от ненужного предмета, а погребение. Прощание».
Она обратилась к высунувшейся ступне. Кожа на подошве сморщилась от воды, но следов разложения не было, и мраморного рисунка тоже. Вода в пруду была ледяной, и тело могло спокойно храниться в течение нескольких недель. Она подумала о том, что определить время смерти будет трудно, если вообще возможно.
Маура отложила щипцы и сняла четыре английские булавки, на которые была застегнута наволочка. С мелодичным звоном они опустились в лоток. Приподнимая ткань, она осторожно тянула ее вверх, и вскоре появились две ножки с согнутыми коленками и разведенными в стороны, как у лягушонка, бедрами.
Размер тела соответствовал доношенному плоду.
Она обнажила гениталии, затем воспаленную пуповину, перетянутую красной атласной лентой. Сразу вспомнились монахини, сидевшие за обеденным столом и скрюченными руками мастерившие саше с сухоцветами. Ребенок из саше, подумала Маура. Усыпанный цветами и перевязанный лентой.
— Это мальчик, — сказала Риццоли, и ее голос внезапно дрогнул.
Маура подняла глаза и увидела, что Риццоли еще больше побледнела и даже привалилась к столу, словно пытаясь удержаться на ногах.
— Может, вам нужно выйти?
Риццоли сглотнула.
— Нет, просто…
— Что?
— Ничего. Я в порядке.
— Я знаю, это тяжело вынести. С детьми всегда тяжело. Если хотите присесть…
— Нет. Я же сказала, все хорошо.
Но самое худшее ждало их впереди.
Маура оголила тельце, бережно вытаскивая из наволочки сначала одну ручку, потом другую, чтобы не задеть их мокрой тканью. Руки были правильно сформированными, крошечные пальчики, казалось, готовы тянуться к маминому лицу, хватать материнские локоны. Руки, так же как и лицо, делают человека узнаваемым, и смотреть на них сейчас было особенно больно.
Маура просунула ладонь в наволочку, чтобы придержать голову младенца.
И в тот же миг поняла: что-то не так.
Ее рука обхватила череп, который не был похож на нормальный, человеческий. Она замерла, чувствуя, как пересыхает горло. С ужасом она сорвала наволочку, и все увидели голову младенца.
Риццоли судорожно вздохнула и отскочила от стола.
— Боже, — произнес Фрост. — Что, черт возьми, с ним сделали?
Онемев от потрясения, Маура могла только с ужасом смотреть на череп, в котором зияла огромная дыра, откуда выпирал мозг. И на лицо, сморщенное, словно резиновая маска.
Металлический лоток вдруг с грохотом рухнул со стола.
Маура подняла взгляд как раз в тот момент, когда Джейн Риццоли, белая как смерть, медленно осела на пол.

10
— Я не хочу в больницу.
Маура стерла остатки крови и нахмурилась, глядя на рассеченный лоб Риццоли.
— Я не пластический хирург. Я могу зашить эту рану, но не гарантирую, что шрама не останется.
— Просто зашейте, ладно? Не хочу часами просиживать в приемном отделении. Да еще натравят на меня какого-нибудь студента-медика.
Маура протерла кожу бетадином, после чего потянулась за флакончиком ксилокаина и шприцем.
— Начнем с обезболивания. Небольшой укольчик, но зато потом вы ничего не почувствуете.
Риццоли лежала на кушетке, уставившись в потолок. От укола иглы она даже не поморщилась, сжатые в кулаки руки не разжимала, пока не ввели местную анестезию. Ни жалобы, ни стона не сорвалось с ее губ. Ей и без того было стыдно за свой обморок в секционном зале. И еще унизительнее было, когда Фрост, подхватив ее на руки, словно невесту, понес в кабинет Мауры. Теперь она была полна решимости не выдавать своей слабости.
Пока Маура зашивала рану, Риццоли спросила ровным и спокойным голосом:
— Расскажете мне, что случилось с тем ребенком?
— Ничего с ним не случилось.
— Но это же ненормально. Подумать только, полголовы нет.
— Он таким родился, — сказала Маура, обрезая кетгут и затягивая узелок. Зашивание кожи можно было сравнить с шитьем по ткани, и она чувствовала себя обыкновенным портным с той лишь разницей, что своими стежками она спасала живую ткань. — У ребенка анэнцефалия.
— Что это значит?
— Аномалия развития головного мозга.
— Но дело даже не в этом. Такое впечатление, что ему снесли полчерепа. — Риццоли с трудом сглотнула слюну. — И лицо…
— Все это признаки той же аномалии. Мозг развивается из оболочки клеток, так называемой невральной трубки. Если трубка не закрывается должным образом, ребенок рождается с отсутствием большей части мозга, черепа, даже кожи головы. Вот это и есть анэнцефалия. Отсутствие головы.
— Ты когда-нибудь сталкивалась с подобным?
— Только в музее медицины. Но эта аномалия не такая уж редкость. Примерно один младенец из тысячи рождается таким.